Император медленно поворачивает голову. Его взгляд скользит с ревущего Егорки на повреждённый пол, потом на меня. В его глазах — расчётливость, пересматривающая все уравнения.
И только теперь, когда все окончательно опешили от демонстрации силы Егоркой, взгляды медленно, нехотя ползут ко мне. На принца Мирослава. Я чувствую, как подкашиваются ноги. Я пуст. Я чувствую это. Всё молоко, выпитое утром, кажется, образовало в моей груди непробиваемую пустоту.
Тот же старейшина, всё ещё под впечатлением от Егорки, поднимает руку. Надо мной возникает ещё один шар. Он меньше, его свет слабее, будто старик выдохся после неожиданной вспышки силы «пухляка».
Но давление на мой разум просто невыносимо, нестерпимо — как адское пламя. Они ищут то, чего нет. Куда все подевалось⁈ Это всё то чёртово молоко, блокирующее магию⁈ Тооочно, я совсем забыл предостережения Мстислава — не пить молочко! Мать Дмитрия опять добавила в него свой яд.
А у меня было слишком мало времени, чтобы восстановиться и показать им всем Кузькину мать.
Я чувствую их нетерпение, их растущее презрение, которое теперь усилилось на фоне неожиданного успеха Егорки.
Один из советников, с лицом бешеной лисицы, тот, что сидит ближе всех к императору, шепчет так громко, чтобы все услышали:
— Бесплодное дитя. После такого — и вовсе незачем тратить время. Очистите кровь.
Сердце моё замирает. «Очистите кровь». Я не до конца понимаю, что это значит, но тон был таким, что по спине побежали ледяные мурашки.
Стражник у двери поправляет хватку на рукояти меча. Его взгляд пуст и покорен. Он готов выполнить любой приказ.
Император смотрит на меня. Его взгляд тяжёл. В нём — не злорадство, а холодная констатация факта.
Два наследника показали нечто. Третий — нет. Математика проста.
— Проверка пройдена троими, — тихо произносит он, и это слово висит в воздухе, тяжёлое, как свинец. — Магия взвешена, получен разный вес.
Он смотрит на Дмитрия. — Поглощение.
Затем на Егорку, которого нянька уже утешает, суя ему леденец. — Стихия. Грубая, неотёсанная… но своя.
И на меня. — И… тишина.
Он откидывается на троне, в его глазах я читаю — не разочарование, а решение. Игра только что усложнилась. И один из игроков, кажется, выбывает.
Глава 23
Огромные факелы, вделанные в стены из черного базальта, выбрасывают вверх длинные, пляшущие языки пламени. Их отблески скользят по доспехам стражников, превращая каждого в статую из бронзы и стали. Один из стражников начинает идти ко мне «очищать кровь»
Огромный, раскаленный добела шар, подвешенный под самым куполом, давит на меня невыносимой тяжестью, выжимая из костей все силы. Это «Испытание Пробуждения». Оно должно выявить магический дар наследника.
Но у меня ничего нет. Только пустота. Отчаяние.
И вдруг… откуда-то из самых глубин моего существа, из того уголка сознания, куда не добралась память об этой жизни, возникает невероятно сильное чувство. Это не страх, не паника, нет. Это правильный гнев!
Я не хочу умирать! Снова.
Мысль проносится вихрем, ясная и четкая. Я хочу жить! Пусть даже в этом крошечном, беспомощном теле, которое только начало набирать силенки. Хочу видеть и ловить солнечных зайчиков на стене своей опочивальни, слышать счастливый, беззаботный смех нянек, залихватские истории Мстислава о мести и сладкое, сонное мяуканье кошака, Берендея, греющегося в моей люльке.
Мой взгляд, затуманенный ю злостью, падает на единственное, что было мне близко, что было по-настоящему моим. На маленького, потертого плюшевого медвежонка с одним стеклянным глазом, которого мне тайком от стражников сунула в колыбельку моя добрая нянька. Эх, няньки здесь, конечно, что надо! Их император выбирать умеет, в отличие от наследников трона…
Но вернемся к игрушке… Громкий, мерный стук тяжелых сапог по мрамору вырывает меня из мыслей. Ко мне идет стражник. Его тень накрывает меня целиком, холодная и безжалостная. Он здесь, чтобы увести «несостоявшегося» принца в последний путь. А мишка лежит в двух шагах от меня, на холодном, отполированном до зеркального блеска мраморе, такой маленький и беззащитный.
Два шага — как это ничтожно мало для взрослого мужчины. И как непреодолимо много для меня, малыша, чьи ноги еще не окрепли.
Но я уже не думаю о расстоянии. Я просто хочу, чтобы он был со мной. Чтобы в этой комнате, полной чужих, оценивающих, злых глаз, было что-то мое, теплое, родное. Я уставился на медвежонка, вложив в этот взгляд всю свою жажду жизни, весь свой гнев, всю накопившуюся за две жизни жажду получать от жизни все. Я мысленно кричу ему, вцепляюсь в него невидимыми когтями: «Двигайся! Иди ко мне!»
И он дрогнул под моим взглядом.
Сначала мне кажется, что это просто игра света, мерцание факелов. Но нет. Медвежонок лежит в глубокой тени, куда отблески не достают. И он… шевелит своей тряпичной лапкой. Потом отрывается от пола. На сантиметр. На два. Он парит! Мать моя добрая женщина! Неуклюже, колеблясь, как пушинка на ветру, но он висит в воздухе, медленно поворачиваясь ко мне своей глупой тряпичной мордой.
В зале воцаряется гробовая тишина. Такой тишины я еще не слышал. Кажется, это видение разделяю не я один. Даже факелы будто перестают трещать.
Давление светящегося шара мигом исчезает, словно его и не было. Я слышу только тяжелое, свистящее дыхание старейшин и собственный бешеный стук сердца в ушах. Все, от седобородых советников до последнего оруженосца, смотрят на парящую игрушку. На их старых, осунувшихся лицах застывает полное, абсолютное недоумение. Милейшее зрелище. Никто, даже я, не ожидал этого.
Это была не магия в их понимании. Не огонь, не молния, не контроль над стихиями. Это было… тихое чудо. Проявление силы воли, телекинез, то, во что никто из этих воинственных магов никогда по-настоящему не верил.
И тут раздается рев.
Его издает Дмитрий, но это не плач младенца. Это низкий, гортанный звук, полный такой первобытной ярости и обиды, что по спине бегут мурашки. Все в зале, будто куклы на ниточках, оборачиваются к нему.
Его круглое, обычно бесстрастное личико искажает гримаса чистой, неприкрытой злобы. Он не смотрит на меня. Его взгляд, тяжелый и темный, прикован к медвежонку. К этому проявлению «ничтожной», по его мнению, силы. Он ненавидит медвежонка. Ненавидит за то, что он посмел отвлечь на себя внимание.
Он с силой дергает своей маленькой, пухлой ножкой, словно отшвыривая невидимую помеху.
И мраморный пол — там, куда указывала эта пухлая ножка, — трескается.
Треск оглушительный, сухой и резкий, будто ломается вековой дуб или человеческие кости. По белому, отполированному до зеркального блеска мрамору, считавшемуся нерушимым, побежала черная, зияющая щель. Она тянется через весь зал, к самому подножию трона императора, и останавливается в сантиметре от его ног, словно из уважения к его величию. Из темной глубины трещины начинает тянуть сыростью могилы и холодом подземного мира.
