Лекарь Империи 8 (СИ) - Лиманский Александр

— Реалистичная. В этом мире, как вы уже, наверное, успели заметить, побеждает не добро или зло. Побеждает сильнейший. Сегодня — это вы. А завтра — кто знает?

Он развернулся и, не сказав больше ни слова, пошел по тускло освещенному коридору. Спина идеально прямая, походка уверенная.

Опасный тип. Очень, очень опасный. Сейчас он на коротком поводке, но что будет, если этот поводок однажды оборвется?

Я посмотрел на часы. Почти девять вечера.

Хватит на сегодня. Домой. К нормальной, человеческой жизни. К Веронике. Хотя бы на несколько часов забыть об этой проклятой эпидемии, о смертельных вирусах, о загадках мертвых профессоров и живых менталистов.

Я решительно пошел в противоположную от Серебряного сторону, к лестнице, ведущей наверх.

Моя маленькая, уютная квартира встретила меня теплом, домашним уютом и божественным запахом жареной картошки с луком. Вероника хлопотала на кухне — я слышал знакомое шипение масла на сковородке и тихое звяканье посуды.

— Наконец-то! — Вероника выглянула из кухни, вытирая руки о передник. Она улыбнулась мне — устало, но искренне, тепло. — Я уже начала волноваться. Думала, ты опять решил заночевать в этой больнице.

— Было такое искушение, — признался я, снимая пальто и вешая его на крючок. — Но я решил, что столетние архивы никуда от меня не убегут.

— Правильно решил. Иди мой руки, ужин почти готов.

Я прошел в ванную. Включил холодную воду, долго плескал ею в лицо, пытаясь смыть с себя не только больничную грязь, но и эту усталость. В зеркале на меня смотрело осунувшееся лицо — темные круги под глазами, пробивающаяся на щеках щетина, какой-то загнанный блеск в глазах.

Выгляжу как зомби, вернувшийся с ночной охоты. Неудивительно, что Вероника волнуется. Еще пара таких дней, и я начну пугать своим видом не только ее, но и собственных пациентов.

Я вернулся на кухню. Вероника уже накрывала на стол — большая, дымящаяся сковорода с жареной картошкой и мясом, тарелка со свежими, хрустящими овощами, две большие чашки с чаем.

Простая, незамысловатая еда, но после целого дня на горьком кофе и сухих бутербродах это казалось настоящим королевским пиром.

— Садись, — мягко скомандовала она. — И рассказывай. Как прошел твой день? Что с мальчиком Шаповалова?

— Стабилен, — сказал я, с наслаждением вдыхая аромат еды. — ЭКМО работает нормально, без сбоев. Пока что все, тьфу-тьфу, хорошо.

Мы ели в уютном, комфортном молчании. Вероника время от времени бросала на меня странные, задумчивые взгляды — в них была смесь нежности, беспокойства.

Так, он чего-то хочет. Или что-то задумала. Определенно.

— Что? — наконец, не выдержал я. — Почему ты так на меня смотришь?

— Просто… думаю.

— О чем?

Она вдруг встала, начала молча, с какой-то преувеличенной аккуратностью убирать со стола посуду. Стоя ко мне спиной, не глядя мне в глаза.

— Илья, ты только, пожалуйста, не ругайся, но… у меня для тебя есть новости.

Новости. Новости, которые начинаются с фразы «ты только не ругайся». Это никогда, ни при каких обстоятельствах не бывает хорошими новостями.

Глава 18

Галина Павловна подала инструмент. В ее движениях сквозило холодное, почти демонстративное неодобрение — каждый жест говорил: «Я с этим категорически не согласна, но я выполняю приказ».

Пусть не соглашается. Пусть потом рассказывает своим подружкам в курилке, какой Шаповалов самодур и убийца. Главное, чтобы сейчас она четко и быстро делала свою работу.

Разрез.

Небольшой, аккуратный, не больше трех сантиметров, точно по переднему краю грудино-ключично-сосцевидной мышцы.

Кожа послушно расступилась под острым лезвием, обнажая желтоватую подкожную клетчатку. Минимальное кровотечение — всего несколько мелких, подкожных сосудов.

— Коагулятор, — коротко скомандовал Шаповалов.

Он аккуратно прижег кровоточащие сосуды. Легкий дымок от горелой плоти поднялся к яркой бестеневой лампе, растворился в ее холодном, безжалостном свете.

— Ранорасширитель Фарабефа, малый.

Он вставил небольшой ретрактор, развел края раны. Под пальцами — поверхностная фасция шеи, тонкая и нежная, как пергамент.

Анатомия. Вспоминай проклятую анатомию.

Платизма — широкая подкожная мышца шеи. Под ней — поверхностная фасция.

Еще глубже — мощная грудино-ключично-сосцевидная мышца, а медиальнее, то есть ближе к центру, — главный сосудисто-нервный пучок шеи. Сонная артерия, яремная вена, блуждающий нерв. Задень любой из них — и это катастрофа.

— Тупфер, — попросил Шаповалов. — И длинный зажим Микулича.

Он начал тупую диссекцию тканей. Не резать — аккуратно раздвигать. Находить естественные, анатомические пространства между мышцами и фасциями, и осторожно, миллиметр за миллиметром, расширять их.

Анестезиолог Голицын с опаской выглянул из-за своей ширмы.

— Игорь Степанович, я правильно понимаю — вы собираетесь дренировать средостение через… шею? Но это же… Я за тридцать лет работы анестезиологом такого ни разу не видел!

— Сейчас увидите, — буркнул Шаповалов, не отрываясь от операционного поля. — Вы лучше за давлением следите. Может резко скакнуть при вскрытии гнойника.

Сомневаются.

Все вокруг сомневаются.

И я бы, наверное, тоже сомневался на их месте. Но у меня не было выбора. Либо это, либо распиливать грудину у пациентки в критическом, септическом состоянии. Что было равносильно немедленному смертному приговору.

Глубже. Еще глубже. Вот она — претрахеальная фасция. А за ней…

— Чувствую пищевод, — пробормотал Шаповалов. — И трахею. Теперь аккуратно вниз, вдоль пищевода…

— Это же чистое безумие, — прошептал Рыбников. — Игорь Степанович, мы же практически вслепую работаем!

— Мы работаем не вслепую. Мы работаем по анатомическим ориентирам. И на ощупь. Настоящий хирург должен уметь видеть пальцами, Рыбников. Запомни это на всю свою оставшуюся жизнь.

Шаповалов медленно, миллиметр за миллиметром, продвигался вглубь.

Длинные, тонкие инструменты почти полностью уходили в небольшой разрез на шее — на десять, двенадцать, пятнадцать сантиметров.

Практически вслепую, ориентируясь только на тактильные ощущения кончиков пальцев, передаваемые через холодную сталь, и на свое безупречное, вызубренное тридцать лет назад знание анатомии.

Где-то здесь, совсем рядом, в каких-то миллиметрах от его инструментов, проходили магистральные, жизненно важные сосуды.

Дуга аорты, массивный плечеголовной ствол, подключичные артерии. Тонкостенные, хрупкие безымянные вены, полноводная верхняя полая вена.

Заденешь любой из них — и получишь фонтан алой или темной крови. Секунды на реакцию. Либо ты успеешь пережать, либо пациентка истечет кровью прямо на операционном столе.

Под кончиками пальцев, через металл зажима, он почувствовал изменение текстуры тканей. Плотные, отечные, почти деревянные, и неестественно горячие.

И почти сразу же — характерный запах гнойного воспаления.

— Гнойник, — тихо, почти для себя, констатировал Шаповалов. — Большой. Сантиметров пять в диаметре, не меньше. Готовьте отсос, сейчас буду вскрывать.

— Давление сто десять на семьдесят, — тут же доложил анестезиолог Голицын. — Пульс девяносто. Сатурация девяносто четыре процента.

«Пока что стабильна. Но это только пока. Вскрытие гнойника — это всегда лотерея. Может, не произойдет ничего. А может — разовьется тяжелейший токсический шок от массивного всасывания продуктов распада в кровь».

Он взял острый конец зажима Микулича и аккуратно, но сильно проколол плотную стенку гнойника.

И в этот самый момент случилась катастрофа.

Из раны, вместо ожидаемой порции густого, желто-зеленого гноя, хлынула кровь. Не алая, пульсирующая артериальная — темная, почти черная венозная.

Но ее было много.

Очень, очень много.

— ЧЕРТ! — выругался Голицын из-за своей ширмы. — Давление падает! Восемьдесят на пятьдесят! Семьдесят на сорок! Мастер Шаповалов, у нас массивное кровотечение!