Лекарь Империи 8 (СИ) - Лиманский Александр

— Откуда⁈ — Рыбников запаниковал, его руки, державшие крючки, задрожали. — Мы же были далеко от крупных сосудов! Игорь Степанович, что происходит⁈

Безымянная вена.

'Должно быть, только она. Гнойный, некротический процесс просто расплавил ее стенку — классическое аррозивное кровотечение.

Не моя ошибка — это непредвиденный подарок от самой болезни. Гной разъедает живые ткани, как концентрированная кислота, и иногда, в самых тяжелых случаях, добирается до крупных сосудов'.

Его мозг, разогнанный адреналином, работал на пределе, просчитывая варианты за считанные доли секунды.

Вариант первый: паника. Начать кричать, требовать какие-то другие инструменты, хаотично, вслепую, пытаться остановить хлещущую кровь. Результат — гарантированная смерть пациентки в течение ближайших двух минут.

Вариант второй: действовать строго по протоколу. Немедленная конверсия — переход на широкую стернотомию. Взять пилу, распилить грудину, получить широкий, удобный доступ, найти и ушить дефект.

Но…

Пациентка уже в глубоком шоке. Давление стремительно падает. На стернотомию, даже самую быструю, нужно минимум пятнадцать-двадцать минут. Она не проживет и пяти.

Вариант третий: в стиле этого проклятого Разумовского. Попытаться остановить кровотечение через тот минимальный, неудобный доступ, который уже есть. Вслепую. На ощупь.

Полное, чистое безумие?

Да.

Но, кажется, это ее единственный шанс.

— Игорь Степанович! — медсестра Галина почти кричала. — Что делать⁈ Готовить стернотом⁈ Пилу⁈

— Пульс сто сорок! — орал Голицын. — Она в глубоком шоке! Мы ее теряем!

Решение. Нужно было принять решение. Сейчас. Прямо сейчас.

Шаповалов на долю секунды закрыл глаза.

— ТИХО! — рявкнул Шаповалов так, что, казалось, все в операционной вздрогнули и замерли. — Всем молчать и не паниковать! Это приказ!

Его собственный голос вдруг стал абсолютно спокойным, холодным, без малейшей тени эмоций. Даже он сам этому удивился.

— Ассистент, возьми длинный отсос. И убирай кровь из раны непрерывно. Не останавливайся ни на секунду. Сестра, подай мне сосудистый зажим Сатинского, самый длинный, какой у нас есть. Нет, давай сразу два. И сосудистый шовный материал — пролен четыре ноль на атравматической игле. Быстро, но без суеты.

— Но как вы собираетесь… — начал было Рыбников.

— Работай и молчи! — отрезал Шаповалов. — Голицын! Эритромассу! Срочно! Две единицы! И норадреналин в максимальной дозе! Держи ее давление любой, абсолютно любой ценой!

— Есть! — Голицын, услышав четкие, профессиональные команды, тоже переключился в боевой режим. — Вика! Кровь из холодильника! Живо!

Началась работа.

Рыбников длинным, тонким отсосом непрерывно эвакуировал из раны кровь. Шаповалов длинными, почти полуметровыми инструментами — практически вслепую — искал в этой кровавой каше источник кровотечения.

«Где же ты, сука? Где эта проклятая дыра? Безымянная вена идет справа налево, впадает в верхнюю полую. Если гнойник был здесь, значит, дефект должен быть… Примерно… Вот тут…»

Анатомия. Тридцать лет назад он зубрил ее как проклятый, ночи напролет просиживая в анатомичке. Кости, мышцы, сосуды, нервы. Думал тогда — зачем мне нужны все эти мельчайшие подробности? А теперь эти подробности спасали жизнь.

Нащупать края дефекта…

Не видеть — чувствовать.

Турбулентность потока вытекающей крови, изменение давления на самые кончики пальцев, передаваемое через сталь. Вот… что-то есть… рваные, неровные края… это оно!

Длинный, изогнутый зажим Сатинского нырнул в самую глубину раны. Вслепую. Как рука тонущего, отчаянно хватающая соломинку в темной, мутной воде.

Зажим сомкнулся. Кровотечение заметно уменьшилось, но не прекратилось полностью.

— Еще один зажим! — скомандовал Шаповалов. — И немедленно готовьте иглодержатель с длинными браншами! Галина, ты будешь подавать мне шовный материал по моей команде!

— Давление шестьдесят на тридцать! — крикнул Голицын. — Критическое!

— Держи его! — Шаповалов не отрывался от раны. — Адреналин вводи, если потребуется! Но держи!

Второй зажим. Потом третий. Кровотечение практически остановлено, но это была лишь временная мера. Зажимы не могут стоять на крупном сосуде вечно.

— Шовный материал! — скомандовал Шаповалов.

Галина подала длинный иглодержатель с уже зажатой в нем тонкой, изогнутой иглой. Ее руки, заметил Шаповалов, не дрожали. Старая гвардия. Видела в своей жизни всякое.

А теперь самое сложное.

Ушить дефект крупной вены на глубине пятнадцати сантиметров, длинными, неудобными инструментами, практически вслепую. Это было все равно что пытаться вышивать крестиком в толстых сварочных рукавицах с завязанными глазами.

Но выбора не было.

«Либо я это сделаю, либо она умрет».

Вероника стояла передо мной, нервно теребя край своего фартука — этот жест я замечал за ней только в моменты запредельного волнения.

Что еще? Что, черт возьми, могло случиться еще?

— Вероника, не тяни, пожалуйста, — я старался, чтобы мой голос звучал спокойно и ровно, хотя внутри все сжалось в тугой узел. — Что там за новости? Говори прямо.

Она сделала глубокий вдох, набирая в легкие побольше воздуха, как перед прыжком в воду. Посмотрела мне прямо в глаза, потом быстро отвела взгляд к окну, где за стеклом бушевал ветер, и снова посмотрела на меня.

— Папа… папа едет к нам в гости. Завтра утром приезжает.

Я моргнул. Потом еще раз, пытаясь переварить и осмыслить эту, казалось бы, простую фразу.

Ее отец? Серьезно? Из всех возможных катастрофических вариантов — от «у меня, кажется, будет двойня» до «мне предложили новую, секретную работу в столице» — внезапный визит тестя был, пожалуй, самым неожиданным.

Фырк, который до этого невидимо дремал на спинке дивана, тут же фыркнул у меня в голове:

— Вот это поворот! Алкаш-папаша решил внезапно вспомнить о существовании блудной дочери? Интересно, денег приехал занимать или прощения просить?

— Т-с, — мысленно оборвал его я. — Не преувеличивай.

Вероника все еще испуганно смотрела на меня.

— Твой отец? — переспросил я вслух, хмурясь. — Но… вы же практически не общаетесь. Или я чего-то не знаю?

Вероника молча кивнула, опускаясь рядом со мной на табурет. Ее колено легонько коснулось моего — теплое, но все еще дрожащее от сдерживаемого волнения.

— Илья, — Вероника взяла мою руку, ее пальцы крепко сжали мои. — После того как ты его спас…

— Я помню. Сложный был случай. И что было потом? — спросил я.

— А потом… — Вероника улыбнулась, и в этой ее улыбке была смесь недоверия и почти детской радости. — Илья, он полностью, кардинально изменился. Как будто в больнице ему подменили не только печень, но и душу. Сразу после выписки он сам нашел мага-нарколога во всей губернии. Закодировался. Не пьет уже три месяца. Вообще ни капли! Даже пиво себе не позволяет. Бросил курить — а он до этого дымил как старый паровоз! И знаешь, что самое удивительное?

— Что?

— Он спортом занялся! В свои-то года! Бегает по утрам в парке, два раза в неделю ходит в бассейн. Похудел на пятнадцать килограмм. Наша соседка, тетя Валя, встретила его недавно на рынке — говорит, даже не узнала. Помолодел лет на десять, не меньше.

Случай посттравматического личностного роста. Околосмертный опыт, пережитый на грани, заставляет человека полностью переосмыслить свою жизнь.

Проблема лишь в том, что обычно этот эффект очень временный — две-три недели эйфории, а потом старые, привычные паттерны поведения возвращаются.

Но то, что он держится уже три месяца — это действительно что-то серьезное.

— Отец хочет приехать, чтобы извиниться, — продолжила Вероника, и ее голос снова дрогнул. — За все эти годы. За то, что не был рядом, когда я так в нем нуждалась. За все пропущенные дни рождения, за пьяные, позорные выходки, за то, что мама, по сути, умерла от постоянного стресса, вытаскивая его из бесконечных запоев…