Перековка судьбы (СИ) - Колючий Александр

Я молча кивнул.

— Я знал твоего деда, — продолжил он, не сводя с меня глаз. — Волкон был мужчиной. Настоящим кузнецом и настоящим воином. У него были руки, что могли согнуть подкову, и дух, твёрдый как его же сталь. Я смотрю на тебя… — он сделал паузу, и его губы скривились в презрительной усмешке, — …и не вижу в тебе ни капли его крови.

Он поднялся. Он оказался ещё выше и массивнее, чем казался сидя. Он медленно подошёл ко мне, нависая надо мной, как скала.

— Ты хоть понимаешь правила поединка чести, мальчишка? Или хворь и это у тебя отняла? — его голос был тихим, но от этого ещё более угрожающим. — Завтра на арене не будет места для жалости. Яромир Медведев — сильный боец. Он сломает тебя.

Он наклонился ещё ближе.

— Но закон милостив. Ты имеешь право сдаться. Признать поражение — не великий позор для слабака, столкнувшегося с настоящим бойцом. Это всяко лучше, чем умереть за глупую гордыню, которую ты не заслужил. Подумай об этом, мальчик. Это мой тебе совет.

Он пытался меня сломать. Спровоцировать. Заставить признать свою ничтожность ещё до боя. Он ждал, что я начну лепетать оправдания, молить о пощаде или, наоборот, впаду в истерику.

Я не вздрогнул. Не разозлился. Не испугался. Я спокойно встретил взгляд воеводы. Мой ответ был формален, вежлив и абсолютно лишён эмоций. Как будто я отвечал на стандартный вопрос на техническом совещании.

— Я понимаю правила, господин судья.

— Я здесь, чтобы защитить честь моего рода, — продолжил я ровным голосом. — Таков мой долг.

— Благодарю за ваш совет, господин судья. Я непременно учту его.

Это ледяное, почти роботизированное спокойствие сбило Ратибора с толку. Я видел это по тому, как на мгновение дрогнули мышцы на его лице. Он ожидал чего угодно: слёз, страха, юношеской бравады. Но он не был готов к этому. К этому тихому, холодному, непробиваемому самообладанию. В его глазах презрение сменилось недоумением и лёгким, едва заметным раздражением.

Он, не добившись желаемой реакции, махнул рукой.

— Ступай. Набирайся сил. Они тебе понадобятся.

Когда я уже поворачивался, чтобы уйти, он бросил мне в спину:

— Я буду следить внимательно, мальчик. Любой намёк на обман, на тёмное колдовство — и я прикончу тебя сам, прямо на ристалище.

Я не обернулся. Лишь слегка кивнул в знак того, что услышал, и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

Я шёл по коридору обратно в свою конуру.

«Система работает против меня на всех уровнях, — с холодным удовлетворением подумал я. — Судья враждебен. Толпа враждебна. Противник враждебен. Прекрасно. Никаких неожиданных переменных. Все параметры стабильны. Угрозы подтверждены. Можно приступать к финальной симуляции».

В зале, который я покинул, воевода Ратибор ещё долго стоял один, хмурясь. Он думал о странном спокойствии этого мальчишки. Это была не напускная храбрость глупца. Это было что-то другое. Что-то холодное, глубокое, расчётливое.

И впервые за всё время в его гранитной уверенности в исходе завтрашнего поединка появилась крошечная, почти незаметная трещина.

Вечер перед Испытанием был тяжёлым. Воздух в нашей убогой, тесной комнатушке на постоялом дворе, казалось, сгустился, стал плотным и давящим. За окном слышен был приглушённый, несмолкаемый гул столичной ночи — крики, смех, скрип телег, — но внутри нашей комнаты царила тишина, которая была громче любого крика.

Я не тренировался. Моё тело, доведённое до предела за последние недели, требовало отдыха. Любая дополнительная нагрузка сейчас была бы не во благо, а во вред. Я сидел на краю своей соломенной лежанки и занимался последним приготовлением. Я точил свой меч.

Я положил клинок на колени, подстелив кусок чистой кожи, и медленно, методично водил по режущей кромке мелкозернистым точильным камнем, который мы получили от мельника. Шшш-шшш… шшш-шшш… Этот тихий, монотонный звук был единственным, что нарушало тишину. Мои движения были точны и медитативны. Я был полностью сконцентрирован на этом процессе. Это был мой способ очистить разум от лишних мыслей, от страха, от давления этого враждебного мира. Я просто делал свою работу. Последнюю работу перед главным испытанием.

Тихон сидел в углу и пытался починить наш дорожный мешок. Но его руки дрожали, и толстая игла то и дело соскальзывала, больно коля ему пальцы. Он не сводил с меня взгляда. В его глазах была такая смесь страха, любви и страдания, что мне становилось не по себе. Контраст между моим ледяным, почти механическим спокойствием и его живой, человеческой паникой был огромен. В воздухе висело напряжение, тяжёлое и липкое, как смола.

И оно не могло не прорваться.

Тихон не выдержал. Он отбросил свою работу, мешок и иглу, на пол. Подошёл ко мне и, не говоря ни слова, тяжело опустился на колени на грязные доски. Его старое, измученное тело согнулось в поклоне.

— Господин Всеволод… — прошептал он, и его голос дрожал от слёз, которые он больше не мог сдерживать. — Прошу вас…

Я перестал точить клинок. Положил его рядом с собой.

— Я помню вашего деда, Волкона… — говорил он, глядя в пол. — Он был как скала. Твёрдый, надёжный. Я помню вашего батюшку, Демьяна… он был как огонь, гордый и вспыльчивый, хоть и несчастный. Я держал вас на руках, когда вы были младенцем, после того как не стало вашей матушки, боярыни Елены… Вы — всё, что осталось от рода Волконских. Последняя искра.

Он поднял на меня своё заплаканное, морщинистое лицо.

— К худу эту боярскую честь! — его шёпот перешёл в сдавленный крик. — К худу эти земли и эту усадьбу! Что в них толку, если вас не станет? Пусть Медведевы забирают всё! Пусть подавятся этим пеплом!

Он протянул свои мозолистые, дрожащие руки и попытался схватить мою.

— Я прошу вас об одном, мой господин, мой мальчик. Не о победе. Не о мести. Я прошу вас — живите. Если увидите, что бой идёт не в вашу пользу, если поймёте, что не одолеть вам этого зверя… прошу вас, скажите это слово. Скажите «Сдаюсь». Упадите на колени. Пусть они смеются. Пусть забирают всё. Живой пёс лучше мёртвого льва. Просто пообещайте мне, что вы попытаетесь выжить. Любой ценой. Пообещайте старому Тихону…

Его слова, его слёзы, его неподдельное отчаяние пробили брешь в моей ледяной броне. Вся моя отстранённость, весь мой инженерный цинизм на мгновение отступили. Я смотрел на этого старика, стоящего передо мной на коленях, и видел не просто слугу. Я видел единственного в этом мире человека, который искренне, до боли в сердце, меня любил и боялся за меня.

Я отложил меч в сторону. Наклонился и взял его за худые, костлявые плечи.

— Встань, Тихон, — сказал я, и мой голос прозвучал мягче, чем я сам от себя ожидал. — Люди рода Волконских не стоят на коленях. Ни перед кем.

Я с усилием поднял его и усадил рядом с собой на лежанку. Он дрожал.

Я не мог дать ему обещание, которое он просил. Это было бы ложью. Я не собирался сдаваться. Мой план не предусматривал такого варианта. Но я должен был дать ему надежду.

— Я не могу обещать тебе, что сдамся, Тихон, — сказал я, глядя ему прямо в глаза. — Это перечеркнёт всё, что мы сделали за этот месяц. Всю нашу работу. Весь наш труд. Это сделает все наши жертвы бессмысленными.

Сделал паузу, подбирая слова.

— Но я обещаю тебе другое. Я иду туда не умирать. Я иду туда работать. У меня есть план, основанный на точном расчёте. Провёл разведку. Изучил своего противника. Знаю все его слабости, все сильные стороны своего… инструмента. Риск отказа системы просчитан и приемлем. Я не полагаюсь на удачу или волю богов. Я полагаюсь на законы физики. А они, Тихон, не предают.

Чтобы подкрепить свои слова, я протянул ему свой меч рукоятью вперёд.

— Подержи.

Старик с трепетом, словно боясь обжечься, взял оружие в руки. И его глаза расширились от изумления. Он снова и снова ощущал эту невероятную лёгкость и идеальный баланс.

— Это не оружие жертвы, Тихон, — сказал я с твёрдой уверенностью. — Это инструмент хирурга. А я иду на очень точную и сложную операцию.