Навола - Бачигалупи Паоло

Но Каззетта уже вернулся к своему гроссбуху.

— Вы не влюблены, Давико. Вас заинтриговала неоспоримая привлекательность сиа. И в любом случае вы не женитесь на ком-то столь низкого положения, как сиа Челия. Мы оба знаем, что у вашего отца на вас серьезные планы.

— Шеру?

Он вновь посмотрел на меня своими блестящими темными глазами:

— Кто будет иметь ценность. И это определенно не сиа Челия.

— Она благородной крови. Архиномо и нобили ансенс. У нее есть земли. У ди Балкоси есть земли. Она не просто безродная уличная собачонка.

— Их владения — что владения муравья в сравнении с богатством ди Регулаи. Най. Вы женитесь на сверкающей драгоценности из Банка Метано или Беланче — или, быть может, на принцессе из далекого Шеру. Но точно не на девчонке из семьи, которую и так поглотила ваша собственная, какой бы древней и благородной ни была ее кровь.

— Значит, мои желания не имеют значения?

— Сфай. Давико. Оглянитесь. Используйте свои глаза. Используйте голову. Вокруг вас вращаются колеса. Огромные колеса, которые ваш отец крутит за вас. Они подобны мельничным жерновам, что перемалывают пшеницу в мелкую муку, из которой однажды испекут хлеб. Быть может, даже королевский пирог.

— А если я хочу чего-то иного?

— Значит, ваш разум затуманен. — Он шумно захлопнул гроссбух. — Идемте. Уже поздно. Утром я поговорю с Ашьей. Сначала мы облегчим боль в ваших чреслах, что возбудила прекрасная юная сиа. Когда у вас голова прояснится, а пыл ослабеет, мы поговорим. Нелегко мыслить ясно, когда вся кровь прилила к члену. Особенно это относится к молодому мужчине. Вся его скудная мудрость испаряется.

— Вам известны планы моего отца, — обвиняюще сказал я.

Каззетта пожал плечами, и это наволанское движение говорило: «Может, да, а может, и нет, а может, я не хочу отвечать».

— Я знаю, что вы неглупы. Что вы не станете дурачить сами себя и не потеряете голову из-за покачивающихся женских бедер или тугих грудей. Мы позаботимся о том, чтобы хорошенько выдоить ваш член, а после, быть может, обсудим будущее, которое ваш отец выковывает по своему усмотрению, и все те судьбы, которые он перемалывает в полезную муку.

— Я не мука, — сказал я.

Каззетта оценивающе посмотрел на меня:

— Уж поверьте, маленький господин, для вашего отца мы все пшеничные зерна, из которых получается либо мелкая мука, либо бесполезная мякина. И если вы окажетесь мякиной, вас сожгут.

Глава 30

Мне следовало прислушаться к предостережению Каззетты, но, подобно драконьему глазу, Челия притягивала меня.

Теперь я смотрел на нее иначе. Раньше я видел в ней сестру — красивую, конечно же, приятную взгляду, но знакомую. И вдруг будто увидел ее заново. Увидел, как облепляет бедра ткань и как вздымается над вырезом обнаженная кожа грудей. Как она убирает роскошные темные волосы с соблазнительного изгиба шеи. Мои пальцы отчаянно желали погладить манящую ложбинку горла, где лежало янтарное ожерелье. Заслышав шелест ее юбок и мягкий шорох туфель по мрамору, я страстно предвкушал ее появление.

Но сильнее всего я чувствовал ее глаза. Ее темные глаза, впивавшиеся в меня.

За нами следили. Ашья ничего не говорила, зато наблюдала с ястребиной зоркостью. Отец тоже ничего не сказал, но часто заставлял меня сидеть с ним в библиотеке. Аган Хан молчал, но брал меня на конные прогулки и ястребиную охоту. Мерио не проронил ни слова, но привлек меня к переписке с дальними ветвями нашего банка. И все наши слуги — Анна, Джанна, Феррио и Сиссия, а также многие другие — теперь оказывались всегда рядом, всегда в той же комнате, что и я, в том же саду, на той же улице.

Каззетта с Ашьей придумали еще один способ отвлечь меня. В один прекрасный день они отправили меня в палаццо сиа Аллецции, надеясь соблазнить чарами более подходящих особ. Там я на несколько часов попал в руки очень опытной и красивой девушки. Я бы мог сказать, что остался равнодушен к обнаженному телу, предложенному мне в ее покоях, перед мерцающим камином, но это была бы ложь. Я испытал голод глубокий, как драконий глаз, и не уклонился от объятий. Но в момент нашего слияния, когда мы переплелись и прижались друг к другу, я заглянул ей в глаза. И там увидел холод более стылый и далекий, чем ветра над Чьелофриго, и отпрянул. Думаю, тогда я впервые заглянул за маску фаччиоскуро — и это была бы победа, если бы я сидел за доской. Вместо этого я почувствовал себя глупым чурбаном, незначительным и ненужным, и контраст был столь резким в сравнении с тем, как смотрела на меня Челия, что моя страсть погасла.

Я вернулся в палаццо, еще сильнее желая Челию.

Под постоянным надзором я пробовал оказаться вместе с ней более хитрыми способами. Предлагал угоститься бисквитами Этруаля, или выпить чая, или отправиться на прогулку со мной и Ленивкой. Невинные, чистые поступки, на которые прежде никто не обратил бы внимания — и которые теперь словно раздулись от интриги.

Однако она игнорировала мои приглашения.

Не отказывалась напрямую от бисквитов или чая, но и не проявляла интереса. Благодарила меня, как слугу. Я хотел спросить, беседовал ли с ней Каззетта (или скорее Ашья), потому что каждый ее поступок, каждый взгляд, каждое слово были теперь исключительно корректными.

Что до меня, я не мог не следить за Челией всякий раз, когда она была поблизости. Она вышивала, читала и проводила время в банке, донимая клерков и нумерари. Она баловала Ленивку и ворковала над ней. Но интерес ко мне, казалось, утратила начисто.

В сопровождении охраны мы посещали службы в катреданто и внимали проповедям толстого Гарагаццо о достоинствах умеренности. Тело было храмом Амо, и к нему следовало относиться с уважением, точно так же, как разум был храмом Амо и его тоже нельзя было пачкать. Гарагаццо наставлял нас проводить время с теми, кто возвышает наш разум, а не принижает его, точно так же, как следует искать пропитания, но не объедаться.

Я пытался поймать взгляд Челии, надеялся хотя бы увидеть ее вскинутую бровь, свидетельство мрачной иронии: как же столь порочный человек смеет рассуждать о храме тела? — но она ни разу не повернула голову и не отвела глаза от священника, пока тот жег благовония и молился о прощении.

Мне начало казаться, будто меня не существует.

Неужели я обидел ее? Неужели мне померещился тот миг нашего единения? Неужели в действительности я накинулся на нее, а она, подобно хамелеону, подыгрывала мне, играла в фаччиоскуро, пока не смогла сбежать? Но нет же: когда наши взгляды встретились, в ее глазах я видел желание. И ее тело — едва ли оно могло солгать. Я хотел ее. Я почувствовал ее ответ, ощутил ускорившееся дыхание, увидел разомкнувшиеся губы...

Каждую ночь эти вопросы теснились в моих мыслях, такие назойливые, что я забыл даже драконий глаз и его песни сирены. Во сне я видел Челию. Снилось, что она входит в мою комнату и сдергивает с меня одеяло. Задирает ночную рубашку, чтобы продемонстрировать свое лоно, а потом со смехом говорит: «Давико, почему ты до сих пор в ночном белье?» И я со стоном просыпался, мокрый от меда Калибы.

Я так часто видел ее во сне, что уже боялся засыпать. Лежал в темноте, представляя, как она лежит в своей постели на другом конце палаццо. Как я крадусь по темным коридорам к ее комнатам.

Я зашел так далеко, что однажды ночью действительно выбрался крадучись из своих покоев и отправился бы к ней, чтобы потребовать объяснения ее холодности, но в темных залах почувствовал затаившееся присутствие. Каззетта прятался в тенях. Охранял путь к Челии. Я чувствовал его. Слышал его дыхание.

Поэтому я пошел на кухню, будто бы за едой — хотя был слишком легко одет для такого холода, так что Каззетта наверняка с легкостью раскусил мое притворство. А когда вернулся в постель, Челия продолжила донимать меня.