Навола - Бачигалупи Паоло

Мои дни стали серыми, как зимние облака, как туманы, затянувшие улицы Наволы.

Я скучал по Челии. Без нее не мог избавиться от чувства одиночества, словно фата печали, положив руки мне на плечи, нашептывала на ухо слова отчаяния.

Чтобы избавиться от этой тяготы, я катался на Пеньке по студеным холмам под темными облаками; поля были убраны, промозглые туманы висели над спящей бурой землей, и все это соответствовало моему настроению.

Я пытался играть в карталедже с друзьями, что еще остались, — верным Антоно, Никколеттой и Бенетто, — но игра казалась пустой без других участников, как бы мы ни делали вид, что нас все устраивает. Пропавший Джованни, мертвый Пьеро, сбежавшие Дюмон и Чьерко, отсутствующая Челия... Мы словно играли с призраками.

Челия была бо`льшей частью меня, чем казалось ранее. И вот она сбросила меня, как сбрасывают парусную оснастку, чтобы спасти судно в шторм. Оставила Давико тонуть, а сама уплыла по течению.

Пребывая в кромешном отчаянии, однажды вечером я ужинал с семьей. Супы с ароматными зимними приправами. Сдобренные специями горячие вина — низкого качества, но согревающие и успокаивающие.

Я больше не смотрел на сидевшую напротив Челию. Больше не пытался прочесть выражение ее лица или поймать взгляд, рассмешить ее или налить ей чай.

И вдруг я почувствовал это: палец ноги под столом.

Палец, гладивший мою ногу. От изумления я едва не подпрыгнул и вместо этого так закашлялся, что Ашья, отец, Аган Хан и Каззетта удивленно посмотрели на меня.

Палец отпрянул.

Я постучал себя по груди и извинился. Снова сел на место. Разговор возобновился.

Палец вернулся.

От его прикосновения по ногам побежали мурашки, и я покраснел. Я глотнул горячего супа и принялся обмахиваться, делая вид, что причина в этом. Тем временем Челия рассказывала, что читала «Философию королевы Эпейи Хусской», которую перевел и прислал ей в дар, кто бы мог подумать, Филиппо ди Баска да Торре-Амо.

— Она считает, что наше положение определяется тем, какими людьми мы себя окружаем. Вор не станет вором, если вокруг не будет воров. Аристократ не будет аристократом, если вокруг нет других аристократов.

Аган Хан рассмеялся:

— Вот точное описание Каллендры.

Палец Челии скользнул по моей голени, воспламеняя ее.

— Интересно, не потому ли сиана Фурия такая, — продолжила Челия.

Отец поднял глаза:

— А какая она?

— Чудовище, — ответил я, изо всех сил пытаясь наслаждаться прикосновением Челии и сохранять равнодушное лицо. — Фурия — чудовище.

Каззетта фыркнул:

— Знавал я чудовищ и поужасней.

— Я думаю, что она окружена злом, но сама не злая, — сказала Челия.

— Вы бы изменили свое мнение, если бы увидели ее загоны для рабов, — заметил Аган Хан.

— Почему она так вам не нравится? — спросила Челия.

Ее палец медленно двигался по моей ноге, то вниз, то вверх, постепенно забираясь все выше. Я придвинул стул ближе к столу, высвободил ногу из туфли и тоже потянулся к ней.

— Как и говорит Давико, она чудовище.

— Вы недостаточно видели, чтобы это знать, — возразил Каззетта.

— Я видел достаточно, — твердо сказал Аган Хан.

Я провел ногой по ноге Челии, но в ответ получил быстрый пинок. Ее палец исчез. Я в смятении убрал ногу.

— Она убила своих братьев, — сказал я, пытаясь поддержать беседу.

— Быть может, они тоже были чудовищами. — Челия посмотрела на меня через стол, ее лицо абсолютно ничего не выражало. — В Наволе полно чудовищ.

Уж не меня ли она имеет в виду?

— Если Фурия чудовище, то она сама себя создала, — сказал я. — Своей изворотливостью.

Каззетта рассмеялся:

— Чи, Давико. Вы по-прежнему считаете, будто видите мир, и по-прежнему не можете отличить свет от тени.

— Чего я могу не знать про сиану Фурию? Она целиком и полностью чьяро. Она наслаждается своей чудовищностью.

Каззетта смерил меня взглядом:

— Что, если я скажу, что она плакала, когда ей вернули останки братьев?

— Я отвечу, что вы лжете.

Он пожал плечами и вновь принялся за еду.

— Ведь вы лжете, да?

Каззетта покосился на отца. Тот пожал плечами:

— Най. Это правда.

— Она плакала, потому что не могла их пытать, — предположил Аган Хан.

— Но это она их убила, — сказала Челия. — Ведь так?

Ее палец вновь вернулся. Ласкающий, игриво касающийся и исчезающий, так, что я резко вдохнул, и Челия кинула на меня предостерегающий взгляд. Потом ее палец забрался еще выше, погладил мою ногу, тронул колено, раздвинул мне бедра. И все это время она продолжала болтать.

Она была истинной маэстра фаччиоскуро. Она поддерживала разговор. Распаляла меня. Ела. Передавала соль, пробовала суп — и все это время играла в свою опасную игру. Она была артисткой.

Я бы восхитился, если бы не был так занят.

— Все равно не верю, что Фурия плакала, — заявил я. — Она такая, какая есть. Полностью чьяро. Ни следа скуро.

Челия одарила меня разочарованным взглядом:

— Чи, Давико. Неужели ты не понимаешь? Она изображает чудовище, чтобы скрыть свою уязвимость. Лицо, которое она нам показывает, вовсе не принадлежит ей.

Мой отец фыркнул:

— Я бы не заходил так далеко.

Однако Каззетта кивал:

— В ваших словах кроется больше истины, чем вы думаете, сиа Челия. Она плакала, когда ей вернули останки братьев. И это чувство было подлинным.

— Я слышал, она закатила бал, — возразил я, — и раздала сласти беднякам, и бросила тела в реку, без благословения и сожжения, чем обрекла души вечно бродить по земле.

— То, что вы слышали, может отличаться от того, что было на самом деле.

— Только не в ее случае, — твердо заявил я.

— А тот факт, что она плакала?

— Я в это не верю.

— И все же я говорю вам: когда ей вернули тела братьев, она рыдала в своей спальне. Рыдала всю ночь напролет. То, что она показала миру, отличалось от того, что она показала самой себе.

— Вы не можете этого знать, — сказал я, но в моей памяти внезапно всплыла ночь, когда мы убивали семью Авицци.

Как тщательно я скрывал лицо, когда мертвецы падали на землю, и как потом блевал в ночной горшок.

— Могу, если кто-то шепнул мне на ухо, — говорил Каззетта. — Например, горничная, любовник которой любил задавать вопросы и дарил ей подарки, чтобы развязался язык. Сиана Фурия рыдала, словно у нее из груди вырвали сердце. А потом, утром, на ее лице не было ни следа слез, и она устроила праздник, и бросила своих братьев в Ливию на корм бритворотам, и отпраздновала собственное Восхождение.

— Поэтому вы имеете с ней дело? — спросила Челия. — Потому что она не так уж и плоха?

Отец пожал плечами.

— Она опасна, но... разумна.

Я вспомнил свои встречи с Фурией, и, должно быть, мое лицо сказало больше, чем губы, потому что отец добавил:

— Разумна по-своему. Она без колебаний примет меры для самозащиты, но у нее сильное чувство справедливости. Она выставляет себя более злобной, чем есть на самом деле.

— Тот спектакль с ее рабыней, — сказала Челия. — За ужином. Перед Вступлением Давико. Девушка с отравленными ногтями, которую она кормила с рук.

— Действительно. Ее оскорбления. Проверка границ дозволенного. — Отец пожал плечами. — Это все части целого. Увидев ее четко, вы поймете, как тщательно она культивирует свой образ. Страх — это оружие, и она хорошо им владеет, но это еще не вся Фурия.

— Но откуда тебе знать? — спросил я. — Если кто-то постоянно притворяется кем-то другим, разве он им не становится?

Аган Хан кивнул:

— Я согласен с вами, Давико. Если долго кем-то притворяться, граница между истинным я и мнимым стирается. Они становятся одним целым.

— Это еще не вся Фурия, — сказал отец. — Она играет в свою игру, как и все мы. Но это еще не вся Фурия.

Палец Челии скользнул между моими бедрами, нащупывая, надавливая, заставляя меня сглотнуть. А потом она добралась до моего члена. Принялась массировать его. Я приглушенно ахнул. Глаза отца сузились.