Нелюбимая жена-попаданка для герцога (СИ) - Луна Кармен

Плесень нужна голубовато-зелёная, пушистая, немного бархатная. Не слизистая.

Не чёрная. Не скользкая. Я вспомнила даже, как пахнет — затхло, немного горько, с нотками мокрого подвала и дикой надежды.

Вечером я снова была в деревне.

- Миледи, там священник читает молитвы.

- К черту священника.

- Боже! Миледи! — она перекрестилась, а я вошла в комнату, бросила взгляд на мерзкого старикашку с крестом (нет, я не атеистка, я верю в Бога...но этот жирный старикашка с золотым крестом на пузе явно тут не из милосердия, я видела, как ему мать малыша в руки тыкала что-то).

А потом я посмотрела на ребёнка. Он спал. Точнее, бредил во сне. Щёки алые, лоб мокрый, грудная клетка поднимается тяжело, будто каждый вдох даётся ему через бой. И я пообещала — не ему, себе.

Ты не умрёшь. Не в мою смену. И уж точно не в мой второй шанс.

Василиус запрыгнул на подоконник, шевельнул усами и посмотрел на меня с видом одобрительным, как будто тоже вспомнил статью по микробиологии. Или две.

И пусть в этом мире нет стерильности, нет пробирок и центрифуг, но у меня есть руки, опыт, бешеная решимость и чёрствый хлеб, который скоро станет оружием.

Простите, господа герцоги, графы и даже мой милый, вечно отсутствующий муж. Но сейчас я спасаю жизнь. И варю пенициллин. В сарае. В луже. На хлебе.

И знаете что? Я справлюсь. Потому что я — не ведьма. Я — врач. Хоть и в платье.

В ожидании великой плесени я, конечно же, не стала сидеть, сложив руки, глядя в потолок и надеясь, что мальчишке повезёт. Нет. Я не была женщиной, у которой руки для красоты. Я была врачом. Даже если на мне был корсет, а волосы пахли зверобоем, а не уксусом с антисептиком. Пока в подвале медленно рождался пенициллин, в доме я разворачивала полномасштабную терапевтическую кампанию времён, когда «антибиотик» означал максимум «антибабка с травами».

Первым делом — травы. Я отправилась на поиски знакомых с детства запахов: мать-и-мачеха, багульник, шалфей, чабрец... Боги, как же пахнет надежда! Горько, терпко, насыщенно, как хорошее красное вино, пролежавшее в погребе ровно столько, чтобы ударить в голову не хуже откровений. Травы я сушила на солнце, к вечеру они уже рассыпались, затем растирала в ступке. А после делала ребенку паровую ингаляцию, достав из соседнего дома две чугунных кастрюли, накидав туда еловой хвои, листьев мяты, и заставив бедного мальчишку дышать над этим зельем, как над дверью в жизнь. Он дышал, сипло, с трудом, как будто каждый вдох давался с боем, но он дышал. И я — с ним. Обтирания — холодной водой, почти ледяной, чтобы сбить температуру, сбить жар, сбить упрямство тела, которое хотело сдаться. Компрессы меняла каждые полчаса. Личико было пунцовое, почти фиолетовое, а я говорила себе: ты умеешь. Ты делала это. Ты — терапевт. Ты всегда любила свою работу и пусть ты не стала грести бабки в дорогой частной клинике, а осталась в своей поликлинике, то это только потому, что это был твой выбор. Не деньги, а люди. А на кусок хлеба тебе и так хватало. И кавалеров ты отшивала, потому что работа была дороже. А уж как крутила им головы, вертела.

Это ты умела. Так что герцог, держись.

И снова о ребенке. Горячие ножные ванны с горчицей, промасленные полотенца, вязаный платок на грудь, и, наконец, простая, древняя, как сама земля, медовая вода. Не сладкий чай, не бульон — нет, бульон не усвоится в горячке. А тёплая вода с мёдом — глотками, по чуть-чуть, через ткань. Чтобы не захлебнулся, чтобы слизи не стало больше. Это природный антисептик. Лёгкое питание. Ласковое «кушай, милый», от которого, если честно, и мне легче становилось. И так — два дня. Две вечности. Два пожизненных срока, отмеренных в каплях пота, в тревожных вдохах, в бормотании во сне и в нескончаемом ворчании Василиуса, который не отходил ни на шаг и, кажется, лично стерёг температуру. И вот на третий день случилось чудо.

Нет, не ребёнок. Он всё ещё лежал, слабый, бледный, но уже с чуть спокойней грудью, уже не метался в бреду. Нет, чудо было в подвале. Я сама пошла. Не доверила никому. Там, на старом чёрном хлебе, покрытая равномерным голубовато-зелёным налётом, лежала она. Моя звезда. Моя зелёная надежда. Моя плеееесень (вы тоже это произнесли как моя преееесссть?...ну голосом Голума).

Она была именно такой, как надо: нежная, пушистая, без слизи и чёрных краёв. Я тихо присела, посмотрела на неё и сказала: «Ну, здравствуй, подруга. Давай спасать мальчишку». Соскабливала её аккуратно, как драгоценный порошок. В чистую чашку. Растворила в тёплой воде. Добавила капельку мёда — для вкуса, для усвоения, для веры. Конечно, это не стерильный антибиотик из флакона, не лабораторный препарат, не аптечный сироп. Это варево надежды, на грани между знанием и безумием. Но, если хотя бы частица пенициллина в этой живой массе всё ещё жива — она сработает. Я вернулась, склонилась над мальчиком и дала первую ложку. Он даже не проснулся — только губы дрогнули. Я гладила его по голове и молилась. Нет, не богам. Себе. Своей памяти. Своим знаниям. Своей второй жизни. Я — Вайнерис, графиня, хозяйка замка, жена герцога, и плевать, что весь мир считает это титулом. Я — Анна Викторовна, терапевт, врач с пенсией и дипломом. И если хоть одна молекула в этом хлебном лекарстве способна спасти.

— я не зря здесь. И ребёнок будет жить. Потому что я — не просто жена герцога. Я — чертова бабка с пенициллином.

На следующее утро, когда я с опухшими глазами и волосами, собранными в такой пучок, что даже веник выглядел бы опрятнее, снова вошла в ту же кривую деревенскую избу, где за последние двое суток оставила душу, силы и пару лет жизни, меня встретила тишина. Не мёртвая, не тревожная — живая, наполненная дыханием. Ровным. Спокойным. Настоящим.

Мальчик спал. Настоящим сном, без метаний, без судорог, без горящего лба. Щёки порозовели, грудь поднималась не как кузнечные меха, а мягко, размеренно, будто дыхание возвращалось к нему издалека — через леса, холмы и мою упёртую старушечью натуру. Я подошла ближе, проверила пульс — ровный. Лоб —влажный, но не пылающий. Губы — розовые. Я приложила ладонь к груди. Дышит.

Хорошо дышит Легко. Спокойно

Повернулась — и только тут заметила, что в углу стоит староста с женой, с глазами, полными влаги. Не просто влаги, а целого озера благодарности. Он держал её за плечи, она — руками прикрывала рот, чтобы не всхлипнуть громко. И всё-таки всхлипнула. А потом — пошла ко мне, опустилась на колени, прижалась лбом к моим рукам.

— Миледи... он жив. Вы... вы его вернули. Это... чудо.

Позади в дверях кто-то громко перекрестился. Это были местные знахари. Один из них, тот самый с дохлой ящерицей в кармане, шептал: "Она ведьма... Наверное..."

Второй трясёт крестом, но тихо. Третий уже тащит мне в дар курицу.

Я отступила на шаг, уставшая, как после десяти приёмов подряд в разгар эпидемии ОРВИ, и так же механически вытерла руки о платье. Потом — лицо. Потом, ещё не открывая глаз, вслух, как будто между делом, сказала:

— Ну хоть один пациент без справки и скандала.

И поняла, что, кажется, впервые за эти дни улыбнулась. Улыбкой врача, который снова победил. Снова — пусть в сарае, пусть с плесенью, пусть на грани, но вытащил.

Вытащил. Потому что знал, что иначе — никто.

11.

Я вернулась в замок не в позолоченной карете, не в шелках и с венком роз на голове, а на том же стареньком экипаже, пахнущем пылью, потом, травами и —гордостью. Мой плащ был измят, подол платья в разводах, волосы спутаны, а лицо — слегка осунувшееся, но в глазах горело то самое: ощущение победы. Не аристократической, не политической, а настоящей, человеческой, медицинской.

Победа без аплодисментов, без фанфар, без медалей, зато с выздоравливающим ребенком, чьё дыхание не казалось больше шепотом смерти. И когда экипаж остановился у главных ворот, и я шагнула вниз, мне показалось, что замок вздохнул иначе. Не громко, не заметно — но будто стены сдвинулись, как бы признавая: «Да, ты теперь не просто гость. Ты здесь что-то значишь»