Нелюбимая жена-попаданка для герцога (СИ) - Луна Кармен

Дорога домой оказалась театром благодарностей. Ещё до замка, в деревнях и на постоялых дворах, ко мне подходили люди — кто с глазами полными слёз, кто с мешочками муки, кто с пучками полевых цветов. Женщина с потрескавшимися руками всучила мне в ладони тёплое, живое яйцо — прямо в перчатки. Яйцо! От души, от сердца, и, судя по её взгляду, это был не просто завтрак, а символ веры.

Старик с седыми бровями, как метёлки, поднял в мою сторону шапку и пробормотал, что, мол, если бы все герцогини были такие — он бы снова женился.

А девчушка лет семи, застенчиво прячась за материнским подолом, прошептала «Ой, она не страшная колдунья — она красивая». Красивая. Приятно, черт возьми.

А кто-то, напротив, крестился так яростно, будто я и правда шла по дороге с дымящейся метлой и котлом за спиной. На всякий случай. Люди ведь, они такие: один благодарит — другой подозревает. Один видит чудо — другой чует заговор. И я знала, что шепот уже пошёл. Шепот липкий, ядовитый, как паутина под потолком, где паук — конечно, леди Эванна.

Стоило мне войти в замок — и атмосфера сменилась. Слуги уже не бросали взгляды через плечо, а шептались открыто. Не со злобой, не со страхом, а с тем непередаваемым «она не такая, как все», в котором и уважение, и тревога, и дурацкий суеверный трепет. Кто-то опустил глаза, кто-то — наоборот, посмотрел прямо в лицо, будто проверяя, действительно ли я из плоти, а не из света и дыма.

А где-то — в самых уютных, темных уголках королевства, где хорошо распускаются не только моль, но и слухи, — леди Эванна уже заправляла прядь волос за ухо и шептала голосом сладким, как яд на губах: «А вы видели, как она с травами разговаривает? Как будто они отвечают. И ребёнка она воскресила... без молитв. Ни слова! Ни креста над ним, ни причастия... Не иначе — колдует». И всё, пошло.

Слухи ползли быстрее, чем тараканы на кухне после пиршества. Слуги перешёптывались, старушки внизу уже крестились, а я, между прочим, всего-то спасла ребёнка. Без отрубленных куриных голов и заговоров. Всего лишь — как умела.

Но стоя на ступенях замка, с Василиусом на плече и с петухом, который почему-то оказался у меня в корзине (спасибо, крестьянка с добрыми глазами), я знала точно.

Да пусть шепчут. Пусть боятся. Пусть называют ведьмой, колдуньей или безумной.

Главное — жив. А значит, я всё сделала правильно.

Сарай я нашла случайно. Даже не искала — просто шла вдоль замковой стены с твёрдым намерением найти хоть угол, где не воняет плесенью, где не бегают слуги, шарахающиеся при виде меня, будто я в каждой руке ношу по проклятию, и где можно было бы наконец сесть, вдохнуть и записать мысли, пока они не разбежались, как куры из-под ног. И тут — он. Скособоченный, забытый всеми и явно переживший не одну эпоху, но с крепкой дверью, терпеливой тенью и стойким запахом... ну да, плесени. И немного мышей. И воска. И чего-то... старого, но живого. Сарай, конечно, кричал о запустении, но я в ответ только фыркнула: «Это мы сейчас исправим». И закатала рукава.

Через пару дней он уже перестал быть сараем и стал... кабинетом. Моим личным терапевтически-магическим, аптекарско-безумным оазисом посреди замкового абсурда. На полках — баночки, коробочки, свёртки. Некоторые я подписала, некоторые пометила символами (мне, между прочим, латынь никто не отменял, пусть даже я в мире, где «диагноз» звучит, как заклинание). В углу — верёвки с сушёной мятой, душицей, зверобоем, багульником и ещё десятком ароматных друзей, которые пахнут на всю округу так, что даже стража чихает мимоходом. Мох я собирала лично, выбирая тот, что мягкий, зелёный и не воняет болотом. Под столом — ящики с сухими корнями и бутылки, в которых плескалась не водка (хотя кто знает, может, когда-нибудь), а настойки и отварчики. Над столом — пергамент Целый самодельный блокнот, сшитый из обрывков пергамента и собранный в твёрдую книгу, в который я вносила свои наблюдения, рецепты, комментарии.

Иногда с ругательствами. Иногда с благодарностью судьбе, что в этой жизни мне снова дали мозг и пальцы.

И вот туда, в эту мою крошечную лабораторию на грани бытового чуда и деревенской бани, начали приходить люди. Сначала — мало. Притихшие. С платками и капающими носами. Потом — смелее. С женами, детьми, больными коленями, странными высыпаниями и вопросами «миледи, а если у мужа ноги пахнут, это порча или просто грязь?». Я отвечала. Терпеливо. Спокойно. Не с видом возвышенной феи, а с привычной, давно выработанной ментальной установкой «пациент он и в средневековье пациент». Велела мыть руки. Кипятить воду. Чистить зубы золой (и да, при этом никто не умер, а дыхание стало не таким ядовитым).

Рассказывала, что бессонница — это не бесы, а нервы, и что валерьянка — это не дьявольское пойло, а вполне себе лечебная штука. Боль в животе? Да это у вас, батенька, скорее всего, из-за тех троих пирогов, съеденных на ночь. Надо было не пиво пить, а ромашку. Кишечник — не помойка.

Народ слушал. Сначала — с опаской. Потом — с восхищением. Потом — с суеверным ужасом. Потому что кто ж это видел, чтоб красивая женщина в меховом плаще, с руками, пахнущими календулой и котом, рассказывала, что надо подмываться, кипятить воду и не пить из лужи?! Для них это было сродни волшебству. А волшебство, как известно, либо спасает, либо пугает Слухи не просто ползли он летели. Вниз, вверх, по стенам замка, по каменным улочкам, по шепоту служанок и рыданиям тёщ. Некоторые добавляли: «Ведьма, не иначе». Кто-то плевал через плечо, кто-то приходил тайком, кто-то благодарил с поклонами. А я просто... лечила. Потому что не могла иначе. Потому что это была я. Пусть даже теперь я звалась Вайнерис и носила платья с корсетами, я всё равно осталась той, кто на запах определяет пневмонию и с первого взгляда — апатию от депрессии.

Ветер разносил по замку аромат чабреца и шалфея. Василиус восседал на бочке с настойкой, царственно наблюдая за приёмом. А я — писала. Диагнозы. Симптомы.

Жизнь. В этой пристройке под замком я снова становилась собой. Только теперь —с пергаментом, не с медкартой. Но с тем же, упрямым сердцем, которое не умеет проходить мимо боли.

Ревизия была устроена внезапно, бескомпромиссно и с выражением лица, при котором даже самые отпетые симулянты превращаются в образцовых тружеников:

Я шла по замку, как проверка из Минздрава, только вместо списка с печатями у меня была память терапевта, где на каждого лентяя уже давно висела мысленная карточка: «Вечно теряется», «Упала тряпка — плачет», «Моет только если смотрят», «Готовит так, что даже мыши бегут». Один взгляд — и всё ясно. Я поднимала бровь, и слуга, который ещё вчера изображал стул в коридоре, внезапно вспоминал, что у него больная тётушка в другой деревне, и он срочно, прям вот сейчас, должен ехать ухаживать. С тряпкой под мышкой, да. Агнесса, моя бедняжка-домоправительница, бледнела с каждым таким уходом, хваталась за сердце, охала, как будто я не лентяя уволила, а сожгла семейный герб. «Миледи, ну так не принято...» — жалобно лепетала она, будто я разнесла алтарь голыми руками. А я, мило улыбаясь, отвечала: «А у меня принято. Я не принцесса, я врач И на моем участке бардак не прокатит». Агнесса хваталась за занавески и порой тихо причитала «где же вы видели таких герцогинь...» Я? Видела. В зеркале. По утрам.

Когда лишние элементы были эвакуированы, началась вторая фаза операции под кодовым названием «На приведение в чувство». Я собирала слуг в холле, как детей в пионерлагере. Кто отвечает за уборку — шаг вперёд. Кто умеет хоть что-то готовить — ко мне на кухню. Кто умеет различать шалфей от лопуха — поздравляю, у вас новая должность. Кто не умеет ничего — у меня как раз остались ведра, лестницы и мечта о чистых люстрах. Никто не уходил без задания. Никто не стоял без дела. Больше никаких «это не моя работа» и «мы так не делаем». Отныне в замке работали все — как в хорошем медпункте, где санитарка знает больше, чем главный врач, а гардеробщица готова оказать первую помощь, если надо. Вскоре в замке впервые за много лет появились запахи, не связанные с плесенью и отчаянием: мыло, печёный хлеб, сушёные травы и — что особенно важно — лёгкий аромат порядка.