Нелюбимая жена-попаданка для герцога (СИ) - Луна Кармен

Лицо, разумеется, я тоже подготовила. Немного розового настоя на щёки — свежо.

Немного настоя шиповника на губы — живо. Взгляд — острый, как пинцет хирурга, и ровно такой же безжалостный. Улыбка — профессиональная, как у стоматолога перед удалением нерва.

Глядя на своё отражение в зеркале, я кивнула. Вайнерис, ты чертовски хороша. Ты умна, ты опасна, ты обворожительна. И ты едешь спасать мужа, как дама из легенд — только не с флейтой и молитвой, а с блокнотом, списком долгов и твёрдым намерением разобраться, кто и почему посмел угрожать твоей земле.

Я села в карету так, будто это был трон, обняла взглядом окружающих так, будто только что выдала всем диагнозы, и велела трогаться. Василиус проводил меня взглядом мудреца, который не одобряет но знает — эта женщина всё равно сделает по-своему. И будет права.

Уже через полчаса карета каталась по булыжникам. Я сидела прямо, как гвардейский флагшток, с видом человека, который знает, куда едет, зачем и кого именно оттуда собирается вытащить.

А кто-то там, далеко, в мужском мире со шпагоносцами и пергаментными угрозами, ещё не знал, что к нему едет жена. И не просто жена, а лекарь в платье, прогрессор в короне и просто красотка знаете ли.

13.

Я приехала ругаться. Нет, даже не ругаться — разносить, крушить, выносить в эпическом стиле. Карета каталась по дороге, как мои нервы по грани, а я уже в голове тренировалась: «Какого чёрта ты не сообщил, где ты, Райнар?! У нас, между прочим, замок, слуги, долги, а ты — в бегах» На каждой кочке я отрабатывала интонации. Гнев, ледяная ирония, спокойное презрение — и всё это в одном флаконе. Да я была готова выдать такую отповедь, что у герцога бы усы завяли, если бы они у него были.

Когда карета, наконец, остановилась, я вскинула подбородок с таким видом, будто собиралась арестовать всех. Передо мной открылся дом — каменный, крепкий, как характер хорошей бабки, с колоннами у крыльца и резным деревянным балконом. Не роскошь, но и не халупа. Дом, который лет десять назад был уютным, а теперь... устал. От жизни, от мужчин, от всего. Шторы — блеклые, сад — зарос, на крыльце лежала лопата, которую, похоже, бросили в ярости и забыли. Роберта рядом со мной нервно дернула фартук. Управляющий вышел первым и застыл, как памятник трусости.

Я уже собиралась начать выступление — вслух, красиво, с выражением, когда дверь открылась.

И на меня пахнуло. Не воздухом. А болезнью. Густой, липкой, жаркой волной. Пот, уксус, мята, немного смерти и отчаяния — всё это смешалось в странный букет, который я сразу узнала. Это не запущенность. Это больной дом. И в нём — больной человек. Мой. Муж.

Советник встретил меня лицом, на котором был написан весь спектр «я-не-знаю-что-делать» и «можно-я-умру-прямо-сейчас». Белый как мука, руки в замок, губы дрожат.

— Миледи... — прошептал он, — прошу... не пугайтесь.

— Пугаться? — переспросила я, заходя внутрь. — А что, здесь мыши, крысы демоны?

И тут я увидела его.

Райнар.

Лежал на простой кровати, скомканной, как бумага после гневного письма. Щёки пылали, лоб — покрыт испариной. Он метался, бормоча что-то бессвязное. Глаза закрыты, руки горячие, губы потрескались. И — сыпь. Розовая, пятнистая, как печать болезни по всей груди и шее.

У меня в голове выключились все интонации для упрёков. Осталась только врачебная реакция.

— Почему. Мне. Никто. Не. Сказал?! — прошипела я, не обращаясь ни к кому конкретно, но чтобы все, включая бога, это услышали. — Вы тут все ждали, пока он умрет?!

Советник затрясся

— Я... я думал... чума... молился... клянусь, молился!

— Молился? — я посмотрела на него, как рентгеновский аппарат на пациента. — В следующий раз, если вы видите сыпь, вы зовёте врача. А не устраиваете молебен.

Мы кого лечим? Райнара или ваши нервы?

Он сник, как влажная капуста.

Я уже была у постели, трогала пульс, лоб, щёку, смотрела на язык, дыхание. Всё знакомо. Всё понятно. Это — не чума. Это скарлатина. Или что-то из того семейства, что даёт жар, сыпь и бред. Без антибиотиков — риск. Но у меня уже была одна победа. Будет и вторая.

— Роберта! — позвала я. — Воду. Холодную. Тряпки. Всё, что найдёшь. И кипяти мяту. Много.

Повернулась к советнику.

— Где ближайший погреб? Мне нужно плесневелый хлеб.

Он вздрогнул.

— Миледи... вы…

— Тише. Не говори. Лежи. Буди свой иммунитет, пусть работает, я уже тут —прошептала я ему в ответ и, к своему ужасу, положила ладонь на его щёку чуть дольше, чем требовалось.

Господи, да что ж такое... Это всё тело! Это всё эта молодая кожа и бушующие гормоны, это не я. Анна Викторовна в жизни бы не начала терять голову из-за мужчины с температурой под сорок. Ну, может, только в студенчестве. Один раз. Но 0б этом второй раз неинтересно.

А теперь вот он. Герцог Муж. Красавец. Лежит передо мной и беспомощно сжимает простыню, как ребёнок. И я, которая приехала его разносить в пух и прах, теперь сижу у изголовья, охлаждаю, пою, глажу и злюсь на весь мир. Потому что — ну как так?! Как можно быть таким холодным, упрямым, сильным — и при этом таким хрупким в болезни?

Он снова дернулся и прошептал что-то невнятное. Я наклонилась.

— Что? Говори внятно, герцог. ты не на том свете.

— Не... уходи.

Я застыла. Честно — как вкопанная.

— Что?

— Не уходи... Вайнерис.

Ага. Вот теперь я точно должна уйти. Потому что сердце — как-то... ой. Не туда пошло. Но я осталась. Потому что врач. Потому что жена. Потому что у меня нет сил оставить его здесь, даже если бы он сам велел. А он — велит. Всегда. Кроме вот этого одного момента. И, может быть, именно этот момент... я запомню навсегда.

Я осталась. Потому что на войне, как в медицине, отходить от пациента до полной победы — это плевок в профессиональную честь. Особенно если пациент упрям болен, невероятно красив и по совместительству твой муж, с которым ты планировала сегодня скандал, а не медсестринскую нежность. Я осталась, потому что кто, если не я? Потому что даже в этом странном теле юной леди, в роскошном платье, с короной на голове и осанкой, как у горгульи на балконе кафедрального собора, я всё ещё была Анной Викторовной Лисовской, врачом, терапевтом, бабушкой всех ОРЗ и грозой всех ленивых интернов.

Ночь была долгой. Он метался, жар усиливался, и я снова и снова меняла компрессы, заставляла его пить, хотя он плевался и ворчал, даже не приходя в сознание. В какой-то момент он снова пробормотал моё имя, но теперь — твёрже, с упрямой ноткой.

— Вайнерис…

Я вздохнула.

— Да тут я, тут. Не рад?

Он не ответил, но пальцы сжали край простыни крепче, будто цеплялся. За меня?

За жизнь? За здравомыслие — кто его знает. Я смотрела на него и вдруг поняла, что у меня внутри... не просто волнение. Страх. Настоящий. Злой, едкий страх, что я могу не успеть. Что он может... уйти. Просто так. В этом облезлом, запущенном, но всё равно уютном доме. Без королевских прощаний, без горделивых речей.

Просто взять и раствориться в лихорадке.

И я разозлилась. По-настоящему,

— Только попробуй умереть, — прошептала я сквозь зубы, сжимая его руку, — я тебя сама воскрешу. Только для того, чтобы накричать. Ты, герцог с каменным лицом, ты хоть представляешь, что я пережила, пока тебя искала?! Где твои письма? Где гонцы? Где, чёрт подери, элементарная мужская ответственность? Я замок спасаю, людей лечу, плесень выращиваю, слухи о ведьмах отбиваю, а ты —лежишь тут, как статуя, только с температурой.

Он застонал в ответ По-своему. Почти признательно.

К утру температура пошла вниз. Медленно, неохотно, но всё же. Он перестал метаться. Его дыхание стало ровнее. Лицо — чуть светлее. А я... я впервые за последние сутки позволила себе откинуться на спинку стула, прикрыть глаза и наконец выдохнуть. Рядом сидела Роберта, спавшая сидя, как профессионал.

Советник всё ещё молился — возможно, по инерции. А я сидела между жизнью и жизнью. Потому что смерти здесь не было. Я не позволила.