Хозяйка старой пасеки 2 (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка"

— Кирилл. Аркадьевич, — медленно произнесла я. В груди уже все клокотало, еще немного — и, кажется, пар из ушей пойдет. — Соизвольте объяснить, что происходит.

— Вчера Гришин видел в деревне Савелия, — все же снизошел до меня исправник. — Как только смог, сообщил мне. Но то ли ваш бывший управляющий его узнал, то ли заметил чужака в деревне — его мы уже не застали. Зато нашли в бане у старосты, который его приютил, горшок с остывшими углями и камнями. Ровно как те, что были вокруг вашей пасеки.

— Ваше сиятельство, да разве ж я мог с управляющим спорить?

«Может, и вправду не знал», — едва не ляпнула я, но предупреждающий взгляд исправника меня остановил. До меня дошло.

— Ты был на поминках. Я хорошо помню, как говорила, что Савелий сбежал и я считаю его уволенным, хоть официально об этом и не было объявлено.

— Барыня, бес попутал! Привыкли же все его приказы от вашего имени исполнять в точности и без лишних расспросов!

— А если бы он приказал барышне ночью горло перерезать! — рявкнул Стрельцов так, что лошадь заплясала. — Тоже бы исполнил в точности от барского имени?

— Так разве ж… Так я же…

— Погодите. Савелий? Действительно он?

Ему-то зачем портить мою пасеку?

— Савелий. Гришин говорил: он был бледен и одет как мужик.

Так… А с чего бы моему управляющему побледнеть? Не барышня. Может быть, Гришин обознался?

— А где вы с ним раньше познакомились?

Я попыталась припомнить, говорил ли Гришин, что знает моего бывшего управляющего в лицо. Припомнить не получалось.

— Глафира Андреевна, это детали, которые вам совершенно не нужны, а я не собираюсь потакать вашему любопытству, — отрезал исправник. Кивнул приставу, и тот запихнул мужика в коляску.

Я досчитала до десяти. Стрельцов, кажется, принял мое молчание за капитуляцию, потому что шагнул к подножке.

— Ваше сиятельство, — окликнула я. Исправник посмотрел на меня. — К вашему возвращению я подготовлю письменное прошение о разрешении быть посвященной в обстоятельства дела, где я являюсь потерпевшей.

От этих канцелярских оборотов у меня самой скулы свело, неудивительно, что Стрельцов на миг переменился в лице.

— Я бы посоветовал вам отдохнуть как следует, Глафира Андреевна. Иначе вы доведете себя до того, что мне некого будет посвящать в обстоятельства дела. Вместо этого придется подписывать свидетельство о смерти от истощения физических и душевных сил.

13

Коляска укатила. Я уставилась ей вслед, переваривая последние слова исправника. Это что — угроза? Или…

Я заковыристо выругалась, так что пробегавший по двору мальчишка восхищенно присвистнул. Дошло. Этот… не заслуживающий цензурных слов тип угнал мое единственное транспортное средство и заплатил землемеру за беспокойство, чтобы я отдохнула.

Отдохнула!!!

А поговорить по-людски, конечно, было ниже его достоинства.

Я снова ругнулась. Значит, великий и ужасный исправник решил воспользоваться своим служебным положением? В эту игру можно играть вдвоем.

Я вихрем пронеслась в кабинет. От злости даже забыла, как неудобно в руках перо, — оно буквально летало по бумаге. Не прошло и получаса, как передо мной лежала стопка документов, составленных в лучших бюрократических традициях. Обороты типа «Имею честь покорнейше просить Ваше Высокоблагородие соблаговолить учинить рассмотрение нижеизложенного прошения и воспринять оное к исполнению согласно установленным законодательным предписаниям…», от которых у меня самой зубы ломило, чередовались с «ввиду слабости женского разума в постижении таковых предметов, всецело вверяю сие дело Вашему превосходному рассуждению…» и «в случае отсутствия разъяснений буду вынуждена обратиться за руководством к Губернскому правлению».

Марья Алексеевна, как всегда, появилась в самое неподходящее время. Спросив разрешения, пробежала глазами лист и расхохоталась.

— Добавь еще «уповаю на Ваше великодушие и благородство» и «душа моя пребывает в смятении».

— Вот уж нет! — фыркнула я, главным образом на последнюю фразу.

Подумав, приписала первую. Генеральша расхохоталась снова. Потом вдруг посерьезнела.

— Знаешь, милая, мы с моим Павлом Дмитриевичем оба молодые были, горячие. Помнится, как-то он так же меня довел. Два месяца он мне писал приказы, а я ему отвечала рапортами и прошениями о разрешении приготовить ему на ужин его любимую кашу. Только оглядываюсь я назад и думаю: ведь могли бы мы эти два месяца не воевать, а любить друг друга, страстно да жарко.

С моего пера соскользнула клякса.

— К счастью, Кирилл Аркадьевич мне не супруг.

Она покачала головой, но, видимо, поняла, что продолжать не стоит.

— Какие заботы я могу с тебя снять сегодня?

Я перебрала свой мысленный список дел, в который добавлялись все новые и новые пункты.

— Займетесь медвежатиной, Марья Алексеевна?

Сколько получится, пустить на тушенку, а остальное засолить. Вот когда я порадовалась, что в этой кухне посуды припасено на роту! Если собрать все горшки и помыть их как следует, то влезет довольно много мяса. В летней кухне печь маловата, поэтому туда лучше отправить девочек с готовкой, а в большую печь, русскую, что стоит дома, как раз и поставим горшки с будущей тушенкой.

— Я пошлю к себе за смальцем, — сказала Марья Алексеевна, выслушав меня. — Твоего все горшки залить не хватит, а медвежий лучше на мази оставить.

Я кивнула.

— Спасибо.

— Странно, не помню я, чтобы Наташа с Настенькиной матушкой дружила, а рецепт у вас один, — добавила генеральша.

Я пожала плечами.

— Мало ли похожих рецептов?

— Может, и немало, а таких, на которые привилегии получены, по пальцам счесть.

— Погодите, — встревожилась я. — Так это значит, я не могу теперь тушенку… в смысле так приготовить мясо?

— Приготовить можешь. И сама есть, и гостей потчевать. Но продавать нельзя. Впрочем, может, ты с Настенькой договоришься. С Северской. Она дама разумная и всегда готова помочь.

— Спасибо за предупреждение.

Нельзя продавать — так нельзя, переживу. Честно говоря, на мясо у меня особых планов и не было: самим что-то есть надо и работников кормить. Жир и желчь — другое дело.

— Прослежу, чтобы поставили томиться, — подтвердила Марья Алексеевна. — И за костяком прослежу, и за клеем.

Отлично, значит, на мне только воск — хотя и с ним забот достаточно. Поставить вывариваться тот, что вчера насобирали мальчишки, очистить и переделать на листы вощины тот, который я не успела переработать со вчерашнего дня.

Когда я зашла в сарай, в угол шмыгнула тень.

— Кто там? — окликнула я.

Полкан залаял — совсем беззлобно, скорее давая понять, что у него все под контролем.

— Кто там? — повторила я. — Выходи, а то пса спущу!

— Барыня, миленькая, не надо пса, — донесся из угла дрожащий голос.

На свет вылез Кузька, самый младший из мальчишек. Худой и длинный, среди своих он получил прозвище «оглобля» — зато посыльным был шустрым и легконогим. Сейчас он понурил голову и всем видом изображал раскаяние, в которое я не особо верила. Подростки этого мира были в чем-то похожи на моих учеников, а в чем-то — совсем другие. Если барыня спрашивает, лучше притвориться дурачком, чем получить дополнительную работу. Если сердится — нужно скоренько свалить на кого-нибудь вину, а когда не выйдет — с жаром каяться, неважно, в чем, глядишь, растрогается и не выпорет.

И, к слову, очень походило на то, что мое неприятие телесных наказаний было в их глазах слабостью — и мне нужно будет что-то с этим делать очень скоро.

— Что ты тут потерял? — поинтересовалась я.

— Дык это… посмотреть хотел, может, чем помочь.

Я хмыкнула. Верю, как же.

Полкан попытался ткнуться носом в его кисть. Парень охнул, поджал руки. Пальцы у него были грязные. Но это была не та намертво въевшаяся грязь, как у всех, работавших с землей и скотом, а будто налипшая на что-то.