Хозяйка старой пасеки 2 (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка"

— Тетушка пришла в ужас, когда обнаружила, что Матвей читает.

— А может быть, когда обнаружила, что именно он читает? — рассмеялась я, вспоминая бабушку и атлас по судебно-медицинской экспертизе.

Смущение Вареньки было лучшим ответом на мои слова.

— Не думаю, что Герасима заинтересуют романы… Но, может быть, жития святых или календарь? — предположила она.

— Давай начнем с азбуки. А потом подошло бы что-то из коротких и понятных историй. Вроде сказок, но совсем простеньких, в несколько слов. И еще понадобятся прописи…

Мы перебрались в кабинет. Я зарылась в шкаф в поисках хоть чего-то, похожего на азбуку. Одновременно я пыталась припомнить, видела ли где-то в доме книги. Но кроме календаря в гостиной, житий святых, толстого пыльного тома, который генеральша вручила Вареньке в ее первый день пребывания без дела — и теперь он болтался в комнате, да книг во флигеле у Нелидова, которые я сама туда поставила, ничего припомнить не могла.

Беглый просмотр полок тоже ничего не дал, но едва я собралась перебрать по одному свалку книжиц и газет, как в дверь вплыла Марья Алексеевна. Вместе с ней в кабинет просочился теплый аромат меда, сдобренного ягодной кислинкой, мятной свежестью и терпкостью свежего чая.

— Вот вы где, голубушки, — проворковала генеральша. — Так я и знала, что спокойно спать не пойдете.

Варенька потупилась с видом нашкодившей школьницы. Марья Алексеевна водрузила на стол поднос с чайником и двумя чайными парами.

— Ну так хоть чая попейте. Сладкого.

— Я не… — Я хотела было сказать, что не люблю сладкое, но генеральша погрозила мне пальцем.

— После того, как чувств лишишься, да не играючи, а всерьез, крепкий да сладкий чай — самое милое дело.

— Я же тогда вообще не усну.

Все же я колебалась. Было в запахе этого чая что-то уютное и успокаивающее. Я будто снова почувствовала себя маленькой, под одеялом, сейчас мама проверит лоб и даст микстуру от кашля. Марья Алексеевна налила полную чашку и протянула мне вместе с блюдцем.

— Садись, душенька. А потом, если захочешь, и за работу.

Она вручила еще одну чашку Вареньке.

Я отпила глоток. Ох, в самом деле сироп от кашля: меда генеральша не пожалела, клюквенная кислинка едва его уравновешивала.

— Вы же говорили, что Глаше нужно отдохнуть, — сказала графиня, тоже пригубив немного.

— Я и сейчас это говорю. От работы кони дохнут…

— Я — бессмертный пони, — буркнула я, пряча нос в чашку.

— А барышни бледнеют, что еще ладно бы, бледность нынче в моде, и худеют, чего совсем нельзя допустить. Женихи не собаки, на кости не кидаются.

— Тогда мне, пожалуй, нужно сбросить еще с четверть пуда, а то от женихов отбоя нет.

— Глашенька, женихов не бывает слишком много! — возмутилась Варенька. — Особенно когда они такие блестящие кавалеры… — Она осеклась.

— Бывает, — заупрямилась я. — Особенно когда они так блестяще выносят мозг.

Я отпила еще. Зря я боялась, что слишком крепкий чай меня взбудоражит. То, что надо.

— Опять эти твои словечки, — хихикнула графиня.

Дать, что ли, обет молчания? Тогда точно не спалюсь. И не будет повода высказать всяким… — я зевнула прямо на середине мысли, удивившись сама себе. Варенька тоже прикрыла рот ладошкой.

— Запишите мне рецептик, — попросила я. — Здорово успокаивает.

— Да пожалуйста, — хихикнула Марья Алексеевна. — Мед, мята, чабрец, душица, лауданум. Ну и клюква, чтобы его перебить.

— Чего? — Пустая чашка выпала у меня из рук, но генеральша ловко поймала ее.

— Ежели вы слов не понимаете, приходится действовать не спрашивая.

Я зевнула — то ли от усталости, то ли от снотворного, а скорее всего, от того и другого сразу: даже злиться не было желания.

— Пойдем-ка, милая, пока ты на ходу не уснула. — Она подхватила меня под локоть. — И ты, графинюшка, спать ступай. Кузен твой уехал, не Сереже же тебя таскать?

Варенька зарделась, однако на ее личике было прямо-таки написано, что она была бы вовсе не против. Генеральша это поняла, свободной рукой поймала за локоть и графиню.

— Пойдем-пойдем.

— Я вам это припомню, — проворчала я.

— Непременно, душечка. Непременно. Но утром. А теперь — спать.

Когда я открыла глаза, не знала, злиться мне или смеяться. С одной стороны — а если бы мне мышьяк в чай подлили, исключительно из добрых побуждений? С другой — непреклонная забота Марьи Алексеевны умиляла. Давненько обо мне никто не заботился.

Но все же оставлять это так было нельзя.

Варенька спала сном младенца, генеральши в комнате уже не было. Я нашла ее на кухне, что-то приказывающей девочкам. Марья Алексеевна встретила меня безмятежным взглядом, и я поняла: она совершенно, незыблемо уверена в том, что поступила правильно. Все мои аргументы будут восприняты так же, как рев и топанье ногами трехлетки, не желающего спать днем. Значит, придется прибегнуть к крайним мерам.

— Марья Алексеевна, я ценю вашу заботу. Однако, если забота повлечет за собой необходимость приглядывать за своими напитками или едой в собственном доме, я предпочту заботе покой.

Генеральша покачала головой.

— Знаешь, когда ребенок перебегает и никак не может успокоиться, изводит и себя, и других, его нужно поймать, обнять и покачать. Как бы он ни протестовал первое время. Просто для его же блага.

Кто бы сомневался!

— Девочке Глашеньке восемнадцать годиков, Марья Алексеевна.

Генеральша улыбнулась, словно говоря: дитя дитем!

— Она наверняка еще наделает глупостей — но это будут ее собственные глупости. — Я посмотрела ей прямо в глаза. — Мы поняли друг друга или мне велеть запрягать коляску?

Она насупилась:

— Поняла, как не понять. Только не говори потом, будто о тебе никто не беспокоится.

— Я никогда так не скажу. Я очень ценю вашу мудрость и вашу заботу. И все же дайте мне право жить своим умом, пусть даже и ошибаясь. Я очень уважаю вас, Марья Алексеевна. Так верните мне хоть часть этого уважения.

— А дети-то и вправду взрослеют, — задумчиво произнесла она. — Ладно. Иди, обниму.

Мы обнялись. В животе развязался тугой узел, скрутившийся, когда я заговорила об экипаже. Было бы очень грустно рассориться с моей наставницей в этом мире, но есть вещи, которые прощаются только один раз, да и то лишь избранным.

Скрипнула дверь.

— Марья Алексеевна… — начал было Стрельцов. Увидев меня, едва заметно поклонился. — Глафира Андреевна. Рад, что застал вас. Я воспользуюсь сегодня вашей коляской и вашей лошадью.

Он не спрашивал — ставил меня в известность. Наверное, как представитель власти он имел право изъять транспортное средство, и все же…

— Погодите, — растерялась я. — Вы же сами привезли землемера вчера вечером!

— Я заплатил ему за беспокойство, и он не против провести сегодняшний день у вас в гостях, чтобы завтра, как и планировалось, объехать окрестности. С вашего позволения.

Я хватанула ртом воздух, глядя на закрывшуюся дверь. Что-то гости совсем берега попутали. Выплюнув словечко, которое приличной барышне знать не полагалось, я вылетела во двор. Коляска действительно была уже готова, Гришин держал под уздцы лошадь, а Стрельцов вел понурого мужика.

Мужик оглянулся на скрип двери. Староста Воробьево. За что его? Я не успела додумать: он рывком кинулся мне в ноги.

— Барышня, милостивица, смилосердуйтесь! Нельзя мне в тюрьму, кто же тогда деток моих кормить будет?

— Раньше надо было о детях думать, — шагнул к нам Стрельцов.

— Так откуда же я знал⁈ — Мужик обхватил мои колени. — Барышня, миленькая, мы же люди подневольные! Савелий Никитич велел, я и послушал, как я мог ослушаться, барского-то управляющего!

Стрельцов поморщился, взял у Гришина поводья, кивком указав на мужика. Пристав подхватил старосту за шкирку, вздернул на ноги.

— Как пакостить, так голова есть, — проворчал он. — А как отвечать, сразу все сирые, убогие и безмозглые. Скажи спасибо, что барышню медведь не сожрал, а то бы сейчас как за смертоубийство под суд пошел.