Вдова на выданье (СИ) - Брэйн Даниэль

— Откуда у нее новые чулки, Евграф?

Мне померещилось, что мысленно он меня обматерил. Смачно так, цветасто, и даже не за что было на него ответно рычать. Кто бы ни одарил Зинаиду дорогими подарками, это явно был не работник в нашем нищем доме.

— А Лариса Сергеевна полагает, что Зинаида была гулящей девицей… — сказала я и встала возле самых кроваток. Под мою ногу попал какой-то винтик, Евграф смотрел на мой ботинок, жевал губами, но упрямо не открывал рот. Я пошла на явную провокацию. — Но я-то знаю, что не была. А хлебный цвет выпила. Зачем?

Евграф, который уже протянул к моему ботинку руку, тяжело выдохнул и выпрямился. Он стоял на коленях, но все равно он крупный, крепкий мужик, а мне все еще так непривычно ощущать себя маленькой. Как будто никто не принимает меня всерьез.

— Надобно, барыня, барчаток привезти, — напомнил Евграф, вместо того чтобы хоть немного прояснить мне чертовы информационные потемки, в которых я блуждала без надежды увидеть свет. — Негоже им в доме том без вашего догляду быть.

Я кивнула и сделала шаг в сторону — и правда, то, на чем я стояла, оказалось очень нужно Евграфу. Вот если бы еще он язык вытащил из своих широких штанов, мы были бы квиты.

— Почему ты так боишься за моих детей? — спросила я как можно равнодушнее. — Они постоянно с Прасковьей, ей доверял мой отец, значит, и я могу доверять. Тебе ли не знать. А смерть не последняя, ты сказал, только вот чья?

Глава семнадцатая

Я отошла и села в кресло. Жесткое, неудобное, но при этом ведь недешевое. Я пыталась устроиться так, чтобы мне нигде ничего не давило, а потом без всякой связи подумала, что через несколько месяцев наступит зима, и если я не хочу околеть, придется мне раздобыть себе шубу. Длинную и невозможно тяжелую. При каждом шаге я буду оплакивать высокотехнологичные ткани и невесомые пуховики, в которых не холодно при лютом ветре в минус двадцать.

Нужно сегодня же вечером вымыться. Вряд ли гелем для душа, шампунем и с питательной маской для волос, скорее яичным желтком и вонючим мылом из животных жиров. Я не кормлю, я незамужняя, подойдет ежемесячный женский срок, и в полной мере я оценю модное в среде экоактивистов возвращение к исконности. Взять этих безмозглых крикунов и запихнуть к свечам, печкам, шубам по пятнадцать килограммов и сомнительным тряпочкам. В темноту, тяжесть, холод и духоту, к карательной и бесполезной медицине.

Евграф, пока я страдала, докрутил кроватку и отодвинул ее в сторону. Надо бы застелить, конечно же, даже есть чем.

— Как знать, барыня? — наконец проговорил Евграф. — Наперво Матвей Сергеич преставился, а после Клавдия Сергеевна померла. Трех дней не прошло, как Всемогущую прогневали.

— Мой муж умер от излияния в кишки, — устало возразила я. А мог умереть и от яда, а как погибла Клавдия? Я видела ее мертвую в воде, насколько верны мои видения? — А Клавдия Сергеевна утонула.

Евграф помрачнел, и мне показалось, что ярость высших сил беспокоит его куда больше, чем убийца из плоти и крови.

— Я и говорю, барыня. Словно прогневали, — повторил он и совершил ритуальный жест, подумал, снова поднял руку, но опустил и затравленно посмотрел на меня. — Вы, барыня, прогневали, али сам Матвей Сергеич, потому как он поначалу помер, а после ваша лодка опрокинулась. Не приорская, что первой шла, не та, в которой Лариса Сергеевна с Домной ехали, а ваша. Вы, барыня! — выкрикнул он с перепугавшими теперь и меня отчаянием и страхом. — Вы потонуть должны были, не Клавдия Сергеевна! А Зинаида… Она…

Сейчас он заткнется, и я уже никакими плетьми из него ничего не вышибу. Мне впору молиться, только я не знаю кому, чтобы Евграф вывалил на меня свои суеверия и обвинения. Но Евграфа, похоже, терзали сомнения, не выхватит ли он от меня лещей за собственную неуемную болтливость.

— Никого я не прогневала, Евграф, глупости все это и бабьи сказки, — поморщилась я. А что я знаю, кроме того, что успела мне рассказать Парашка, а может, и она не знает всего, например, что мой муж не сам по себе протянул ноги, а с моей помощью, и у Всемогущей лопнуло терпение на мой счет. — А лодка опрокинулась, потому что… я не помню, почему она опрокинулась, — пожала я плечами. — Помню, что я в воде была, и что Клавдия на меня мертвая из глубины смотрела. А потом… потом меня вытащили, наверное?

Вряд ли я выплыла сама. В такой одежде оказаться в воде — верная гибель, и пусть я не помнила, зима то была или лето, но холод ощутила в тот же миг. Невыносимый, губительный холод, который сам по себе страшнее любой самой быстрой реки.

— Зинаида то и была, барыня. За вами занырнула да выволокла вас. За то вы ей отдали платья свои последние да чулки, потому как больше благодарить было нечем. А Лариса Сергеевна ей не простила. Вот пусть язык у меня отсохнет, барыня, — с неожиданной злобой сказал Евграф, — не простила, что Зинаида вас, а не Клавдию Сергеевну вытащила.

А вот это, что называется, поворот, и он кое-что объясняет — хотя бы ту перемену в Ларисе, о которой я слышала не один раз.

— Глупости! Не стала бы Лариса за это травить Зинаиду. Сколько времени прошло. Да и откуда она знала, что та вообще станет есть с подноса! — заворчала я, убедительно изображая недовольство и одновременно прикидывая таймлайн. Зинаида говорила, что сначала умер мой муж, а после сразу Клавдия, Евграф упомянул приорскую лодку — может, я чуть не утонула, возвращаясь с похорон мужа? — Собирай кроватку, готовь комнату, в чем ты прав, так это в том, что мы сегодня же сюда переезжаем.

Я встала с кресла и подошла к сверткам, сваленным на столе. Аккуратные, мягкие, в хрустящей бумаге — а в лакшери-магазинах, которые я сегодня имела несчастье лицезреть, роль упаковки играли красивые картонные коробки с парадными лентами.

Но средний ценовой сегмент, а скорее низший средний, тот самый масс-маркет из масс-маркетов, качнул немного чашу весов в пользу этой эпохи. Скромные белые, но несомненно натуральные простыночки, подушечки, наволочки, одеяльца, покрывальца, мягкий и упругий матрасик, и я не без наслаждения принялась застилать постельку. Всех принадлежностей приятно было касаться, ткань умиротворяюще шелестела под пальцами, и вид у меня, наверное, стал от удовольствия лихой и придурковатый.

Вторая кроватка была еще не готова, и я начала разбирать детские вещи. Пока полежат на столе, Прасковья вечером сообразит, как и что удобнее разложить и куда. В спальне, кажется, есть комод.

— Евграф? — окликнула я, переиграв на ходу изначальное решение. — Кроватки потом в спальню отнесешь.

«Дура ты, барыня», — перевела я последовавшую пантомиму.

— Эту комнату сделаем игровой, но спать дети со мной будут, — объяснила я. — И топить так экономнее.

Провозились мы еще часа два. Евграф управился с работой уже скоро и перенес обе кроватки в спальню, но я отправила его в лавку за едой, потом заставила растопить плиту и сварила из свежей квашеной капусты пустые щи, забросила размокать сухой горох, намешала в горшочке немного меда и орехов. Евграф купил и молока, и я не преминула спросить — для кого он расстарался, рассчитывая, что он проговорится. Так и вышло — для барыни, как оказалось, суть для меня, и сказал это Евграф так многозначительно, что я поняла: да, Лариса могла затаить злобу и на меня, как на спасенную, и на Зинаиду, как на спасительницу. Судя по суровой насупленности Евграфа, он абсолютно искренне полагал, что так и есть, и золовушка выжидала, пока подвернется удобный момент.

В общем-то смерть Зинаиды случайна, а вот моя должна была стать закономерностью, черт побери.

Я ведь не умерла и несколько дней назад, когда кто-то столкнул меня с лестницы.

Ложка, которой я размешивала тугой мед, выскочила из горшочка, и стол, а вместе с ним и я, оказались заляпанными сладкими каплями. Что если я вспомню реакцию каждого из тех, кого я увидела сразу после того, как очнулась и выбралась? Это, вероятно, мне что-то даст.

— Поехали за детьми, Евграф.