Вдова на выданье (СИ) - Брэйн Даниэль

Хватит копаться в дерьме этой семейки, достаточно я провоняла, отмыться бы. Хватит пугать своей битой физиономией детей — еще бы им это было в новинку, да видели ли они когда-нибудь не избитую мать? Хватит разбираться в том, в чем я никогда не дойду до правды, потому что словам веры нет, а остального не существует, сто лет впереди у человечества до того, как слово начнет говорить наука.

Убийц я оставлю и уйду. Я уцелела, мне нужно спасти моих детей и слуг. Что было — то было.

Евграф протянул мне грязный платок, и я его взяла, промокнула ранку на голове. Дрянь такая, твое счастье, что я тебя вижу в последний раз. Лариса, неуклюже поднимаясь, думала, вероятно, то же самое. Нет, мы еще не расквитались, это пауза, вынужденное перемирие. Я уйду, но не закрою эту дверь, не заколочу ее аршинными гвоздями.

Олимпиада Мазурова однажды уже умерла — удар по голове достиг цели. Она оставила мне свое молодое и сильное тело, двоих детей, двоих преданных слуг, вдовство и множество секретов.

Один секрет — Николай, который так много значил для Ларисы. И много значил для меня, раз мой грубый блеф сработал.

А где я слышала это имя, от кого?

Глава восемнадцатая

Они провожали нас ненавидящими тусклыми взглядами и растворялись в годами не мытом окне — Лариса и Домна, сами себе две злодейки, и сожалений у меня не было никаких.

Очередная жизнь началась с начала, и, полная зыбких надежд и скорых неизбежных разочарований, я все еще ни о чем не собиралась жалеть.

Три с половиной целковых в день мне обходилась работа маляра и подмастерья, и это были цветочки. Ягодками я насытилась в москательной лавке, и битва между мной и моей алчной жабой была безмолвна и кровава. Вежливый приказчик мог ездить мне по ушам, а мог говорить чистую правду — меловая краска не подойдет, да и цвет она утратит быстро. Лицо мое было спокойно, осанка величава, а сердце истекало кровью от грядущих трат.

Олифа, кисти, масляная краска, а выкрасить предстояло триста квадратных метров — на четыре тысячи целковых я выписала чек. Рука дрожала, но виной тому гуляющий в лавке сквозняк, иначе от вони красок и лаков легко задохнуться.

Деньги как вода — были, и вот их нет. Тратить с умом каждый грош, экономить на всем, на чем возможно, и вместе с тем мое заведение не должно своим видом отвращать платежеспособных гостей Царских рядов. Задача невыполнимая, и нервы мои были натянуты словно струны, и в голове навязчиво отдавался их комариный звон.

Каждый день я заезжала проверить, как продвигается ремонт, успокаивала соседей — вонь из моего помещения распугивала клиентов. Я бродила по этажам, примечая декор и обстановку, а после ловила ваньку поплоше и подешевле и отправлялась на рынки или развалы — среди крикливых, размахивающих руками торговок, вечно удиравших из корзинок ошалелых кур, визгливых поросят и ловких карманников можно было сыскать старичков с хитрым взглядом. Я подходила, старичок, прищурившись, кивал на разложенный перед ним на грубой грязной холстине товар, и если я видела…

Удивительно, а может, и нет, может, это так и работает с блошиными рынками, но я находила то, что искала, намного чаще, чем ожидала. Не золото и серебро, не работа великого мастера, случайно попавшая в мешок старьевщика, но действительно любопытная вещь. Я выхватывала взглядом солонку, вазочку, набор вилок и ложек, подставку для салфеток, супницу, поднос и нехотя просила показать, а затем торговалась до хрипоты.

Ни разу я не выдала свой интерес, наоборот, и в довесок увозила еще что-нибудь примечательное. Вечерами, когда малыши засыпали, мы с Парашкой сидели и чистили все, что мне удавалось купить, и по глазам своей старой няньки я видела, что дела мои плохи совсем: день на третий Прасковья, не переставая отчищать солонку, завела разговор про какую-то комаринскую барыню, которая вот так же тащила в дом непонятное всякое, а спустя десять лет и померла, умом окончательно тронувшись.

Но пока Парашка всего лишь пугала меня в своей привычной манере, а не пыталась мне помешать или увильнуть от работы, я кивала и прикидывала, сколько же барахолок мне нужно проведать еще, прежде чем это все окажется на столах у господ, чьи ботинки стоят больше, чем то, что за душой имею я.

Ничего близкого к ресторану средней руки я не создам, мне не хватит на это денег, а в долг мне никто не даст — и правильно сделает. Проклятые занавески пробивали в бюджете брешь в двести целковых, а скатерти, которых мне требовалось около пятидесяти, а салфетки, которых было нужно больше ста, потому что люди — свиньи, и не надо меня убеждать, что дворяне манерам обучены, повидала я уже этих дворян! Либо я только на самый необходимый текстиль заложу полтысячи целковых, либо найду иное решение.

Я нашла, и в один замечательный день, когда весна уже заявила о своем долгожданном визите, но потом передумала и решила еще потянуть, — в день, когда улицы неожиданно замело снегом, я завернулась в свой беззастенчиво украденный Парашкой плащ и отправилась за город.

Пока ленивая лошадь доползла до нужного мне места, ярмарка кончилась, крестьяне разбежались по избам, и мне даже шапочный разбор не достался. Ванька виновато стегал кобыленку и трусил вдоль пустого села, я приказала остановиться и ждать и, обходя глубокие лужи, пошла по домам.

Я не могу сделать шикарный зал в едином стиле? Вместо фарфора и хрусталя у меня медные покоцанные солонки? Я с трудом набрала посуду не то что в сервизе, но по количеству? Минус на минус всегда дает плюс, если ты математик или менеджер.

Я уезжала, и на телегу оглядывались и ванька, и даже лошадь. Сельчане радостно сбагрили мне все, что не смогли продать на ярмарке, несостоявшейся толком из-за погоды, и вытащили заодно весь неликвид из закромов. За сто одиннадцать целковых я получила и текстиль, и кучу декора, и это была сделка десятилетия.

Легко учиться на чужих ошибках, особенно если им добрая сотня лет, и все, кто мог набить себе шишки, уже набили. До огороженных портьерами столиков на двоих или же четверых, до приглушенной приятной музыки, до возможности почувствовать себя в спасительном уединении даже там, где помимо тебя еще куча народу, еще век. Сто лет до момента, когда обед или ужин превратится не в демонстрацию количества денег в кошельке, а будет тем, чем быть должен: приемом пищи, и чтобы никто не заглядывал через плечо: «Лабардан-с».

До дня, когда скучающая миллионерша, задумчиво крутя на пальце кольцо за пару миллионов никаких не рублей, покинет пентхаус, отсидит четыре часа в бизнес-классе и по кочкам попрыгает на раздолбанной «Ниве» в этнодеревню, еще сто лет. Сто лет до дня, когда нефтяной магнат закинет удочку ценой в половину автомобиля в тихую речку, замрет и будет кормить комаров, потому что ни один репеллент не преграда диким сибирским кровососам. И это я не смотрю на африканскую и азиатскую экзотику, которая простым смертным не по карману… нет у меня все равно этой экзотики под рукой.

Я дам всем, кто способен заплатить, то, что сама смогла получить, лишь став баснословно богатой. Возможность заглянуть одним глазком в другой мир. Мир крестьян, мещан и юной купчихи Мазуровой, мир уютный и безопасный.

Какой этот мир на самом деле, аристократии вовсе не нужно знать. Платят они за то, чтобы насладиться.

Я возвращалась с тихой охоты, звала Прасковью, с ухмылкой выслушивала ее ворчание, какое барахло я опять зачем-то притащила домой, затыкала ей рот, отправляла стирать или гладить, или чистить трофеи, а сама наскоро перекусывала щами — чаще постными, умывалась и открывала дверь в детскую. И начиналась сказочная, невозможная, встающая теплой нежностью в горле жизнь. Несбыточное мое прежде и настоящее теперь — материнство.

В хорошую погоду я одевала и кормила детей, и мы шли в парк. Всего полквартала — мы входили в каменные ворота, и звуки города таяли за металлической плетеной оградой, будто то была магия. Нежно-зеленая дымка, робкая короткая трава, прозрачные первоцветы, ручьи, которые мы не видели, но слышали, и птицы, спятившие от весны. Чопорные дамы и вечно краснеющие гимназистки, господа, учтиво снимающие шляпы — не передо мной, не того я полета, — лоточники со всякой всячиной, высматривающие клиентуру — и я опять мимо, конечно, — мужик с медвежонком — «Нет, милые, мы не будем к нему подходить», и постоянно заколоченная будка фотографа. С каждым днем парк оживал все больше, а в выходной день на веранде бренчал оркестр.