Плюшевый: пророк (СИ) - Плотников Сергей Александрович

Ну, разумеется, если с этим кадром правильно поработать.

Хорошо, что мы с Сорой успели составить более-менее рабочую версию нашей божественной легенды. Точнее, в основном, составил ее я, Сора, скорее, критиковала, чтобы она не отклонялась сильно от привычного нам творцизма.

Вопрос внутренней энергии, например, оказался для нас самым болезненным. Я не мог применить к ней те же положения Тридцать шестого Вселенского собора, который прошел двадцать пять лет назад и определил отношение творцианской церкви Ордена Хранителей Человечества к магии. Просто потому, что внутренняя энергия — не магия! Она действует совсем на других принципах. Например, уничтожает своих носителей, если не лечить их магическими или иными средствами. Я был почти уверен, что сумел откатить вредоносное воздействие Великого мастерства на мою жену с помощью магии — и при регулярном повторении она не умрет от переизбытка силы в организме ни через пять, ни через десять, ни даже через двадцать лет (крайний срок, который, как считается, может прожить Великий мастер). Но. Ключевое слово — «почти». Червячок сомнений меня грыз, хотя Соре я его старался не показать.

Мне было бы спокойнее, если бы я мог показать ее нормальному орденскому магомедику — а приходилось довольствоваться Иэрреем, сама Леонида не в счет. Ибо, как известно, «у того, кто сам себе адвокат, клиент дурак» — и то же самое насчет врачей. Сам себе диагноз никогда не поставишь и себя не вылечишь как следует… за исключением совсем уж пустяковых или совсем уж очевидных случаев. (Самолечение магией — другое дело, по сути, ты просто бустишь защитные силы организма ковровой бомбардировкой). Алёна это знала лучше меня, поэтому и не говорила никогда с уверенностью насчет собственных травм или болезней!

Поэтому — как бы церковь Творца и Пророки его (настоящие, исторические, а не самозванец вроде меня) отнеслись к самосожжению Великих мастеров и приравненных к ним, вроде Ориса? Увы, у меня не хватало квалификации и начитанности даже предположить!

В свое время я не рискнул ничего сказать отцу, не рискнул попытаться удержать его от самоубийственного шага. За что, с одной стороны, продолжаю просить прощения у Господа, с другой — честно говоря, даже не знаю, чувствовать ли себя реально виноватым. Церковь осуждает самоубийство как акт отчаяния и презрения к жизни, но про Ориса нельзя было сказать ни того, ни другого! Он следовал заложенной в него культурной программе, которая считала такой поступок оправданным и благим. Неужели Творец осудит его за это на вечные муки? А с другой стороны, Орис не слышал проповеди Творца, следовательно, попадал в категорию благонамеренных язычников — и наша Церковь никогда не рисковала официально заявлять, какова посмертная судьба таких людей! Так что я вслед за нашими же философами и церковными иерархами просто не знал.

Алёна не испытывала этих сомнений.

— Если помнишь, я помогла Орису, — сказала она.

— Да, помню, — с горечью сказал я. — Сейчас я понимаю, что это один из тех моментов, который не дал мне потом распознать в тебе тебя. Мне казалось, что ты бы никогда такого не сделала! Ты же всегда была против эвтаназии по медицинским показаниям!

— Да, разумеется, — удивленно сказала Алёна. — Но это ведь совершенно разные вещи! Речь не только о культурной программе. В смысле, только о ней, но в разных аспектах, не только эгоистическом. Орис пошел на смерть, чтобы помочь вам с Тильдой и нерожденному малышу. Ты разве не понял?

— Что? — удивился я.

— Помнишь, ты говорил мне, что был удивлен, как это первый год после его смерти у вас только наймы пропали, но никто не пробовал Школу на зуб?

— Ну да.

— Уважение к Великому мастеру. Никто бы не осмелился. Опять же, он велел остальным вашим мастерам слушаться тебя…

— Откуда ты знаешь?

— Он это при мне сказал, попросил меня быть свидетелем. А у них имелись сомнения. Но против человека, умершего как Великий мастер, никто пойти не посмел.

— Интересный взгляд на вещи, — заметил я. Мне сразу же стало понятно, почему Сора подумала об этом, а я нет: она почти сразу после своего попадалова поняла, что ей не уйти от судьбы Великого мастера. Соответственно, примеряла на себя и Школу последствия своих возможных действий в этом качестве. И влияние этого статуса на межшкольную и внутришкольную политику тоже. — Ну что ж… Если ты права, я вздохну с облегчением.

— Никто из нас не может знать, прав ли он в этих вопросах, — грустно улыбнулась Алёна. — Но это не повод не поступать по совести.

— Аминь.

Неудивительно, что жрец, привезенный Флитлином, тоже ухватился за эту проблему.

— Если Истинный Бог — это бог Жизни во всех ее проявлениях, в том числе Вечной Жизни… Если он не велит людям отказываться от этого великого дара, то что же говорить о Великих мастерах? — уточнил этот въедливый господин. — Неужели они оказываются лишены благодати Божьей, когда выбирают Вознестись?

— Мой плюшевый мишка пока мне этого не открыл, — признал я. — Но одно могу сказать: никому, даже Великому мастеру, не стоит ни на день укорачивать свое пребывание в этом мире из-за гордыни или страха! После смерти всякий из нас проходит суд, где его поступки взвешивают на весах. И если Творец поймет, что поступки человека недостаточно подготовили его к вечной жизни, то он просто не сможет впустить его туда! Не ворота будут закрыты, а порог слишком высок. Не стоит делать этот порог еще выше для себя.

Таков был компромиссный вариант, который я в итоге выработал. Неудачный, потому что религия, как я ее понимаю, должна давать пусть трудные в исполнении, но простые для понимания инструкции о том, как поступать в сложных обстоятельствах. А я этой инструкции пока дать не мог, кроме разве что «Великие мастера, терпите до последнего»! Оставалось надеяться, что мне удастся найти способ работать с внутренней энергией: и сводить к минимуму ее воздействие на организм: приглушать ее (отличный трюк, чтобы победить более сильного врага!) и возвращать (тут я думал, разумеется, о Герте).

В остальном же новый жрец, кажется, проникся. Не столько общался с нашим Коннаховским жрецом, сколько ходил на все мои проповеди и многое обсуждал с Лелой Он. Последнее меня слегка встревожило: тетушка имела привычку увлекаться. Однако послушав их разговоры немного, я успокоился: Лела, в основном, пересказывала жрецу историю моего руководства поместьем, драк на турнире и не только, а также, с позволения сказать, военных «кампаний» — против Воронов и против цензора Оровина. Довольно четко рассказывала, не упуская проигрышей и просчетов: фамильная коннаховская честность, очевидно, не давала сильно уж приукрашивать.

«Житие Пророка будет писать, — хмуро подумал я про жреца. — Надо будет взять этот процесс под контроль…»

Но как?

У меня была идея на этот счет, однако с ней придется подождать, пока не вернусь в Тверн и не встречусь с Гертом.

Что же касается бесед, которые мы вели с самим графом Флитлином, то они религии касались мало, концентрируясь в основном на экономических вопросах. В частности я заговорил с ним о том, что в такой богатой вотчине, как у него, где аж три деревни больше похожи на небольшие города, должно собираться куда больше налогов.

— Увы! — вздохнул Флитлин. — Мой прадед однажды даже пошел войной на такую деревню, чтобы обязать их платить. Ничем хорошим не кончилось. Нанятые им воины стерли деревню с лица земли и сожгли ее, и налога от нее вообще не стало. А предок графа Барнса попытался сделать по-другому — подал жалобу на своих крестьян императорскому цензору. Что же? Тот принял их сторону! Говорят, они выплатили ему чуть ли не тонну серебра, но в результате императорские войска охраняли деревню, и еще она с тех пор два столетия платила налог императору… пока, к счастью, не захирела и отец нынешнего графа не принудил их снова платить налоги только ему.

«Потому что не только деревня захирела, но и императорская власть в империи…» — подумал я.

— Вот поэтому я и говорю, — сказал я. — Нужна налоговая реформа. Нужно оживить товарооборот. Нужно предложить вашим крестьянам вариант, при котором платить налоги вам будет меньшим злом, чем остаться за бортом лодки, плывущей в будущее!