Хозяйка старой пасеки 3 (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка"

— Если он добрый, значит, беспокоится о тебе? — продолжала расспрашивать я.

Она кивнула.

— И спрашивает, как у тебя дела? Здорова ли ты?

Графиня растерянно моргнула. Развернула письмо, хотя я была уверена — она успела выучить его наизусть.

— Ну… Он пишет, что страдает.

— Он, — я выделила голосом это слово, — страдает и много пишет об этом. А ты?

— Я тоже! — воскликнула она. На мой вкус, чересчур громко, будто старалась убедить прежде всего себя.

— Он спросил об этом?

— Но он и так знает!

Хорошо, зайдем с другой стороны.

— Он спросил, как ты коротаешь время в этой дыре? Что читаешь? О чем грустишь и чему радуешься? О чем думаешь, кроме него?

На ее глаза навернулись слезы.

— Глаша, ты… Ты прямо как Кир!

— Если бы Кир писал тебе, он спросил бы, что у тебя на душе? — безжалостно продолжала я. — Если бы ему потребовалось рассказать, какая чудесная девушка его кузина, он бы нашел черты, отличающие тебя от других?

А не ограничился банальностями, подходящими к любой девушке. Но если я скажу об этом в лоб — результат будет обратным.

— Но вот же, он пишет: «Никто не видит той чистоты и того света…».

— Как ты думаешь, это единственное, что отличает тебя от других барышень твоего круга? Почему-то мне кажется, что если бы Кир… твой кузен хотел сказать тебе, что любит и ценит тебя, он бы нашел другие слова. О твоем живом уме и твоей любознательности, например. О том, как ты очаровательна в своей непосредственности. О том, как ты не гнушаешься учить грамоте немого дворника и крестьянских детей. О…

Она всхлипнула, скомкала письмо и, швырнув его мне под ноги, вылетела из комнаты.

Я вздохнула — в который раз за это утро. Подобрала мятый листок. Будь моя воля, я бы сожгла его — но это письмо было адресовано не мне, и я сунула его в ящик туалетного столика. Отдам, когда она попросит вернуть.

— Графинюшка, что с тобой? — послышалось из гостиной.

— Это все Глаша! Она такая гадкая! Такая проклятуще гадкая! — Через дверь донеслись бурные рыдания.

И все же — до чего жаль.

Я не стала слушать, что скажет генеральша. Люди с челобитной ждут — и, кажется, утро у меня будет недобрым.

Когда я, уже одетая, вошла в гостиную, Нелидов поднялся мне навстречу. Из дальней части дома слышались рыдания Вареньки и неразборчивое воркование генеральши. Я не пошла к ним. Когда розовые очки бьются стеклами внутрь, хочется винить того, кто принес дурные вести, и сейчас мое присутствие сделает только хуже. Марья Алексеевна мудра, она найдет нужные слова. И, конечно, незачем что-то объяснять Нелидову. Он, впрочем, тоже сделал вид, будто ничего не происходит.

— Глафира Андреевна, готов сопровождать вас на переговорах.

— Что им нужно, вы не знаете?

— Справедливости, как они ее понимают. Исправник арестовал не только мужа и свекра Матрены, но и сельского старосту. Конечно, им это не понравилось.

Еще бы им понравилось.

— Их там много?

Толпа не умеет ждать молча, но как я ни прислушивалась, не услышала гула.

— Полдюжины мужиков и старуха.

— Что ж, пойдемте.

Нелидов взял со стола папку и металлический карандашик.

У подножья лестницы меня поджидала Стеша.

— Барышня, прощения просим. Матрена в девичью забилась. Вцепилась в Катьку и трясется вся.

— Передай ей, что она моя работница. И над моими работниками хозяйка только я и закон государев. Больше никто. Ступай.

Девочка с поклоном удалилась. Я кивнула Нелидову и первая вышла на крыльцо. Герасим поправил топор за поясом и низко поклонился. Полкан, сидевший у его ног, едва заметно вильнул хвостом — вижу тебя, хозяйка, но дела важнее — и продолжил внимательно разглядывать просителей.

Шестеро мужиков стащили шапки и поклонились при моем появлении. Стоявшая поодаль старуха смотрела на меня с недовольным любопытством, но, встретившись со мной взглядом, бухнулась на колени.

— С чем пожаловали, добрые люди? — обратилась я к ним, в упор глядя на кряжистого середовича, стоявшего перед всеми.

Он снова поклонился.

— Прощения просим, барышня, за беспокойство, да только у кого кроме вас справедливости искать? Вечером приехал к нам исправник да арестовал старосту и еще двоих мужиков. Староста миром был выбран, как нам теперь без него? Домна и без мужа, и без сына осталась, разве ж это правильно?

— Исправник — человек государев, — ровным тоном ответила я. — Он честен и службу свою знает. Мое дело — следить за порядком на моей земле, его — чтобы закон во всем уезде соблюдался свято.

— С законом, конечно, спорить не дело, — согласился мужик. Говорил он уверенно и гладко, будто по писаному. Наверняка готовился. — Однако ж разве закон разрешает бабе-распутнице на свою семью напраслину возводить? Закон велит, чтобы баба мужа своего слушалась, как господа бога, а она что творит? Верни бабу беспутную под руку мужа, она жалобу заберет, и дело с концом.

Полкан глухо зарычал. Я положила ладонь ему на голову, успокаивая скорее себя, чем пса. Вдох. Выдох. Тепло собачьего тела, колючее прикосновение шерсти. Я стою на твердых досках крыльца, ветер несет запах еще не до конца просохшей от росы травы.

— Напраслину, говоришь? — тихо, очень тихо произнесла я. Нельзя срываться и орать. Нельзя показывать «бабскую дурь». — Значит, когда я скажу, будто своими глазами видела, как муж Матрену бил прямо у меня во дворе, и то же самое видел господин исправник и мой управляющий, — я кивнула на Нелидова, — тоже напраслину возведу?

— Так муж вправе жену учить… — начал было мужик.

— А вот закон говорит, что учить вправе, а истязать — нет. Закон говорит, что свекру со снохой жить — кровосмешение, грех перед богом и людьми. Стало быть, вы хотите, чтобы я распутника и истязателя покрывала? Чтобы, значит, сор из избы не выносить?

— Так Домна и без кормильца, и без сына осталась, — завел ту же шарманку мужик.

Я перевела взгляд на старуху. В какой-то степени мне было ее жаль — наверняка всю жизнь прожила такой же бесправной вещью, как Матрена. Но даже если бы у меня была возможность повлиять на исправника — я бы не стала этого делать.

— Жаль мне Домну. Да только не исправник в ее судьбе виноват. А ее муж, кровосмешением согрешивший. И сына своего воспитавший так, что тот вместо того, чтобы от отца, который и его обидел, отделиться и своей семьей жить, решил зло на слабом выместить. Если другие сыновья мать на старости лет прокормить не могут — пусть приходит, найду работу. Но против закона человеческого и божьего я не пойду.

— Так разве это по-божески — сор из избы выносить!

— Сор? — Я снова запустила пальцы в собачью шерсть. — Закон, мил-человек, это не сор. И эта земля — моя, а значит, и изба — моя. И я не позволю, чтобы в моей избе копилась грязь. За кровосмесителя и убийцу просить не буду. А что до старосты — он с вами, с миром, прежде всего нечестен был. На рекрутчину отсылал не по закону, а по произволу своему. Где это видано, чтобы молодого мужика, а не парня забрили, чтобы старостиного кровиночку от набора уберечь?

Мужики переглянулись. В этот раз никто не затянул про напраслину.

— Что ж тут скажешь, барыня, — произнес наконец тот, что говорил за всех. — Дело темное, супротив власти разве попрешь?

Конечно, особенно когда лично тебя беда не коснулась.

— Что вовремя не доложили — не виню, — холодно сказала я. — Однако подумай еще раз, за кого вы вступаетесь. За человека, который должен был вас, мир, от барского произвола защищать, а вместо того сам произвол устроил? Так вы справедливость понимаете?

— Прощения просим, барыня, — поклонился мужик. — За скудоумие наше. Вы хозяйка, вам и решать. Все по вашему велению сделаем.

Я не тешила себя надеждой, будто они что-то поняли. Они пришли защищать «своих парней». Защищать свой мирок, свой привычный, хоть и несправедливый, порядок от посягательств извне. И я для них — тоже «извне». Однако сейчас на моей стороне сила.