Вдова на выданье (СИ) - Брэйн Даниэль

Я выпрямилась. До великого искусства Прасковьи обеим нам далеко, фальшь в патетике прорывается.

— Мне уйти? — холодно осведомилась я. Клавдия тоже расправила плечи, сжала губы, взглянула на меня снизу вверх.

— Если ты продашь этот дом, если дашь мне денег, я уеду. Никому ничего не скажу, Липа, никому ничего.

Я продам?.. Ах да, это все принадлежит моему сыну, Клавдия тут никто и звать никак.

— Надо продать дом, сестренка, как ты права, — задумчиво произнесла я, наблюдая, что там, в притворно потухших глазах моей злодейки-золовушки. Ничего, ни злорадства, ни торжества, ни беспокойства. — Деньги нужны, у детей одежда поизносилась. Поспрашивай окрест, кому склад надобен?

Быстро с людей слетают маски, а самообладание у Клавдии все же не то, чтобы со мной тягаться, пусть до ее лицедейства мне далеко. Она стерла зубы в пыль, превратилась в натянутую струну, полоснула меня ненавидящим взглядом и снова погасла, и все это за неуловимый миг.

— А я? — кротко пролепетала она. — Что делать мне? Оставишь меня без денег, без состояния, без крыши над головой? Выгонишь меня, беспризорную, бесприглядную, перестарка, на улицу?

— Складно поешь. О Леониде ни ты, ни Лариса не думали.

Клавдия шмыгнула покрасневшим, пошелушившимся от бесконечных рыданий носом. Что ее довело до такого состояния — страх? Муки совести? Долги? Вот это теплее, но для меня не новость долги. Что же еще?

— Людской молвы, Липочка, не боишься? — прищурилась Клавдия, сделав вид, что камень не в ее огород был вовсе.

— Я уже ничего не боюсь, — усмехнулась я, но отступила на шаг. Преследуемая жертва уступила место знакомой мне наглой дряни, иметь преимущество, если она на меня в очередной раз накинется, необходимо. — Ни ножа, ни шелкового пояса.

— Языки, Липонька, пострашнее кинжала будут, — предрекла Клавдия. Я покосилась на стол у стены — подсвечник ждал меня на привычном месте, я подошла к нему, но не взяла в руки.

До сих пор я не слышала ни стука, о котором условилась с Парашкой, ни нарочного хлопанья дверью, потому что у старухи терпение было не ахти и колотиться в притолоку как дятел, пока я не опомнюсь, она бы не стала.

Я бы решила, что цель — наследство Матвея. Женечка наследует все, за исключением малой доли Наташеньки, и если бы Клавдия настаивала взять моего сына под опеку, то не было бы сомнений. Но Клавдия с повышенным энтузиазмом стремилась отправить Женю к Обрыдлову и не получала ничего. Либо я, либо Пахом Прович действовали бы от имени моего сына, но не тетка, ни в коем случае не она.

У всех смертей должна быть причина. Матвей, Лариса, Зинаида, Домна, должна быть пятая жертва, чтобы я отыскала убийцу?

Если это не за мной так упорно идет охота.

— Справлюсь и с языками, — рассеянно пообещала я и различила в тишине дома постукивание. Клавдия тоже насторожилась. — Крыса.

То ли я объяснила, что за звук, то ли сообщила Клавдии, кто она есть.

— И да, — я обернулась уже на выходе из комнаты, — если ты решишь запустить обо мне слух, учти, я могу поведать не меньше. Например, что ты — Клавдия, а не Лариса.

— Ты никому ничего не докажешь.

Не докажу, но мне и не нужно. Я не пойму, кой черт тебе эта замена. Из-за того ли, что Лариса могла уйти в приорию — но без света, что бы это ни значило, Клавдия ничего не добьется, в приории правила, их не обойти. А прийти туда как бездомная нищенка она может в любой момент.

— Я и не стану доказывать, — фыркнула я нетерпеливо, — пусть болтают, а ты оправдывайся. Ты же боишься злой молвы.

Из дома я выскочила, как из тюремной камеры, за полчаса провоняв гнилью и крысиным пометом. Парашка, заметив, как я принюхиваюсь к рукаву, скривилась, а потом замахала руками.

— Иди, иди, барыня, иди скорей! — заторопила она, хотя ваньки не было видно. — Достала, что приказывала, вон под дерюжкой. Да дома глянешь, скаженная! Ванька-то где? Садись, пойду кликать этого оглашенного!

Глядя, как Парашка семенит и переваливается, зычно покрикивая на всех, я не выдержала. Слишком долго она возилась, неужели под шумок вскрыла парочку сейфов?

Я поддела дерюжку и нащупала ткань. Все, что Парашка украла, она заботливо завернула в тряпку — старую рваную наволочку. Я повернулась к дому спиной и раскрутила тряпку, несмотря на запрет — указывать она мне еще будет, — быстро перелистала трофеи. Многовато Парашка набрала, как по мне, или это я была невнимательна, или ограничилась одним ящиком, а надо было все вытряхнуть и посмотреть, что там хранится.

Среди кучи разных бумаг попадались и те, надушенные, к «соколику», но их было мало. Безграмотная Парашка забрала все, что нашла, и когда она появилась вместе с ванькой и мы тронулись, я прошипела ей на ухо:

— Я тебя просила взять только то, что духами пахнет, баба дурная! Теперь она хватится писем!

— А я тебе что говорила? — весело окрысилась Парашка в ответ. — До дому потерпеть! А и хватится, на тебя не покажет, ты с ней была, меня она не видала, а пахнет, да все там пахнет. Я с кладовой-то пошла и бумажки всякие насобирала, сунула заместо этих в ящики. Что лежало, когда лежало, куда пропало, пусть сама думает…

Поразительная старуха. Трикстер.

Дети пришли с прогулки, и Парашка помчалась их кормить, а мне уже нужно было собираться, но я закрылась в спальне и вывалила письма на стол. Дрожащими руками, торопливо, задыхаясь от волнения — но еще и от жары, я рассортировывала их по кучкам.

Старые счета. Они были перевязаны, даже след от бечевки остался, и, как легко догадаться, Парашка этой же бечевкой перевязала письма из кладовки. Счета на дом — тот, в котором я жила с мужем, на мебель, на дрова и прочие бытовые расходы. Может, это я привезла с собой, а Лариса припрятала, полагая, что еще могут поступить претензии.

Долго после этого Лариса не прожила.

Письма от родителей Мазуровых, выцветшие почти полностью, и я уже довольно разбиралась в тонкостях, чтобы с уверенностью сказать — жили Мазуровы очень бедно, ну или экономили, или жлобились, потому что бледные чернила — дешевые. Даты десятилетней давности, но я просматривала — ничего важного, паршивый урожай, вороны ягоды поклевали да коршуны потаскали цыплят, цены на дрова такие, что не перезимовать. Впрочем, следующие письма, такие же жалостливые, были написаны весной, так что — ничего, как-то холода пережили.

Документы снова из моего дома — счета, займы, расписки, к счастью, исполненные и погашенные. Листочки, на которых осваивали грамоту сестры. Там, где из-за клякс ничего было не разобрать, размашисто написал кто-то «тупа неимоверно». Странички из тетрадочки Ларисы были…

Стоп.

Я переворошила остатки бумаг. Одно-единственное письмо, ради которого все затевалось, вот оно, не отправлено — то ли написавшая его барышня не отважилась, то ли не успела. «Милый соколик Николенька!»

Под дверью закопошилась Парашка, я шикнула на нее. Кто-то пришел и ушел, капризничали дети — и хотели спать, и показывали характер.

«Душа моя неспокойна. Сколько месяцев миновало, нет от вас ни весточки, ни письма. Смилуйтесь над несчастной сестрой, черкните хоть строчку, как на берегу будете. Приглядываю за Липушкой и детьми, как обещала, соколик милый.

У нас по-прежнему все, вот Матвей захворал, второй день животом мается. Липушка не отходит от него, детки здоровы. Грешу, то Домнины грибы были, но как знать, будьте спокойны, никто их не ел, кроме Матвея. Деньги есть, на месяц нам еще хватит, только Матвеевы дела плохо пошли, так пришлите нам с нарочным хоть немного, дров хоть купить. А у Липочки деньги есть, за нее не тре…»

— Барыня! Да барыня же!

— Что тебе? — простонала я в ответ Евграфу. Домнины, черт бы их побрал, грибы? — Заходи, иди сюда, вспоминай: муж мой что перед кончиной ел?

Евграф заполошно захлопал глазами.

— Госпо… э-э… Всемогущая! Что встал как дурак? Муж мой что ел перед тем, как захворать?

— Да мне откуда знать, барыня? — проговорил Евграф с неприкрытой обидой. Правда, зря я накинулась на него. — Ел, наверное… нашу трапезу всю доктор собрать повелел…