Вдова на выданье (СИ) - Брэйн Даниэль

— Так, Прасковью позови.

Но она и сама уже нарисовалась в дверях с каким-то огромным свертком и принялась выгонять Евграфа. Я задала ей тот же вопрос и получила тот же ответ, причем с бумерангом.

— Вот дура, барыня, ну как ни глянь на тебя — дура! Ел, как ему не есть, что он, не человек, что ли, а что ел — да что я, к нему в тарелку заглядывала? Вот тут ты — умница, а тут, — Парашка, ловко перехватив сверток, гулко постучала себя по голове, — как мамка тебя роняла. На вон, держи, суприза тебе какая! Да осторожней разворачивай, порвешь, а ну дай, руки-то все дрожат! Евграшка, дверь закрой, охламон! С коридоры закрой! Пошел вон!

Пока Парашка возбужденно буянила и оглушительно шуршала бумагой, я подпирала стену и думала, что «супризов» хотелось бы как можно меньше и как можно больше предсказуемости и определенности.

Парашка закончила разворачивать сверток и отошла, восторженно ахая, а я тихо радовалась, что прислонилась к стене, иначе рухнула бы как подкошенная.

Глава двадцать четвертая

— Кто это прислал?

Самая очевидная мысль — Якшина. Она одна из приглашенных гостей, она портниха, и с натяжкой, но я могла назвать ее пусть не подругой, но доброй приятельницей.

— Тебе, барыня, что за резон спрашивать? Дареному коню зубы не глядят! — привычно пошла в наступление Парашка, я отклеилась от стены и распахнула дверь. Как я и предполагала, Евграф никуда не ушел, а терпеливо пасся в коридоре.

— Кто прислал этот пакет? — повторила я, внешне храня невозмутимость. Халявная кляча — не то, чему нужно радоваться, Троя так и пропала.

— Купец, барыня.

В отличие от Парашки, упрямой всегда на ровном месте, Евграф артачиться не стал, но доить его все равно приходилось по слову.

— Какой купец?

— Пахома Провича мальчонка, барыня! Давеча, помните, муку привозил? Вот он и с пакетом нарочный.

Или Мишутка, или Сергейка, я и сама путала этих двух подростков-погодков, исправно исполнявших нелегкую работу посыльных при Обрыдлове. Подарок Пахома Провича удивлял, с другой стороны, я уже знала, что подобное внимание в купеческом обществе — не заигрывание, а поощрение, знак принятия в клан. Обрыдлову глаза намозолили мои перештопанные лохмотья, и, отправляя платье, он ни на что не намекал. Как кредитор, в моем успехе немало заинтересованный, он избавлял мое начинание от провала. Слух, что хозяйка заведения одета как оборванка, мог стоить прибыли.

— Еще что, Евграф? — спросила я и, не получив вразумительного ответа, захлопнула перед его носом дверь.

Платье было не новым, но дорогим и сшитым великолепным портным, и шелковая ткань приятно холодила кожу. Кто бы ни была та, что носила его до меня, она была выше ростом и значительно шире во всех важных местах, поэтому я усадила Парашку подгонять платье, пока дети спят — часа три до выхода из дома еще оставалось, и отправилась в ванную.

Потом, сидя в кресле с тюрбаном на голове, я еще раз перечитала письма, адресованные «соколику», и чем больше я вчитывалась, тем яснее мне становилось: Лариса являла не сестринскую заботу, точнее, она уверенно ей прикрывала совсем не сестринское увлечение. Отвечал ли ей Николай или слал ответы мне… Я взглянула на Парашку, по привычке согнувшуюся над шитьем в три погибели.

— Скажи, Прасковья, Николай письма кому-то, кроме меня, присылал?

Парашка выпрямилась, вздохнула, растерла в пальцах шелк. Любое напоминание о моем брате причиняло ей неподдельную боль, что понятно: нянчила она его так же, как и меня, и если ради меня она под удары пьяного Матвея кидалась… ради Николая сделать не могла ничего.

— Да… не видела, матушка, так и врать не буду, — призналась она надтреснуто. — Какие там письма? Добро, если твои получал, в снегах-то этих, будь они прокляты…

Я прикусила язык, чтобы не переспросить. Николай — моряк, и пуговица его с якорем, в это время активно начинали осваивать последние неизведанные земли — Арктику, наверняка и в этом мире есть нечто похожее, и сколько смельчаков и здесь сгинули в безмолвных льдах. Мой брат тоже ушел в плавание и не вернулся.

Прасковья расплакалась, я встала, подошла, обняла ее со спины и поразилась, насколько она кажется слабой и беззащитной. А может, со мной сейчас она такая и есть, уставшая, измученная бесконечными потерями старая женщина, и отчего бы мне хоть на миг не стать ей опорой и поддержкой.

— Я обязательно напишу, куда нужно, и узнаю, что сталось с его кораблем, — пообещала я. Слезы капали на нежный шелк, оставляли пятна, Парашка стыдливо накрывала ткань ладонями, платье мялось. — Давай надеяться, что он вернется. Знаю, — не дала я Парашке возразить и сильнее сжала пальцами ее плечи. — Знаю, что долго не было вестей. Но также знаю, что не срок отчаиваться. Будем ждать и верить, что он вернется.

— Откель тебе знать, матушка? — фыркнула Парашка в своей обычной ехидной манере, и я тихо рассмеялась. — Приснилось, поди, тебе. Иди, иди, дай платье дошью, не лезь под руку.

Я приводила себя в порядок и думала уже о другом. Лариса писала Николаю о грибах, но письмо осталось и недописанным, и неотправленным. Евграф рассказывал, что доктор, проводивший вскрытие моего мужа, все собрал со стола и тщательно изучил, после чего заключил — перитонит. Или не перитонит, но допустим. Письмо Ларисы все меняло.

Об отравлении грибами я знала мало. Каждый гриб дает свою картину, бледная поганка — самая опасная, смерть наступает через пару суток. Остальные грибы обычно до летального исхода не доводили, но это в мое время, а тут — как знать, и я оглянулась на закрытую дверь ванной комнаты: на скорую руку намарафетиться и пристать к Парашке с расспросами, какие симптомы были у моего мужа?

Я хлопнула себя по лбу, забыв, что в руке зажат гребень, и получила еще и пару царапин. Так вот на что намекала Клавдия, угрожая, что может вспомнить кое-что и я виновна в гибели мужа. Грибы, значит, все же грибы, которыми ведала, кстати, Домна. Впрочем, Домна тоже уже мертва. А я жива, зато умерла Лариса, и доктор собирал всю еду из нашего дома, а не из дома сестер Мазуровых, хотя черт знает, где именно Матвей обожрался грибов этих окаянных.

В спальне Парашка воевала с утюгом, и они громко шипели друг на друга.

Гостям было объявлено съезжаться к шести часам — время вроде бы ужина, на самом деле обеда. Я примерила платье, выдержала порцию уколов острой Парашкиной иглой, выдохнула неосторожно да так и осталась — Пахом Прович, штырь ему в забрало, мог и попроще платье прислать, чертов корсет, но все равно спасибо, без шуток. Не то чтобы это корсет, в котором дамы горохом сыпались на пол от постоянной нехватки воздуха, по ощущениям — корректирующее белье, давящее на тело, но некомфортно, учитывая жару. Украшений у меня не было, кроме кольца, которое Прасковья умудрилась припрятать, когда выдавала мне драгоценности, и сперва я хотела на нее накричать, но…

— Спасибо, нянюшка, — тепло прошептала я и повисла у нее на шее.

— Иди, иди, матушка, пойду барчат будить да собирать, — заворчала Парашка, отстранилась, ощипала меня напоследок и отошла. — Какая же ты красавица! Глянь на себя, а ну глянь!

Впервые за все время я рассмотрела саму себя.

Простенькое лицо, губки могли быть пухлее, носик чуть менее вздернут, — но человека творит харизма. Голову выше, плечи расправить, улыбнуться, добавить блеска глазам. Платье, пусть и вышедшее из моды лет десять назад, смотрелось дорого и делало фигуру стройнее, а высокая крепкая грудь выглядела провокационно. Парашка мне подтянуть лиф выше не дала, нахлестала по рукам, и я покинула квартиру, думая, что интим до брака здесь порицается, а декольте по самое не балуйся — наоборот. Мне после двадцать первого века с его бикини и топиками неловко, а барышни щеголяют, и ничего.

Мирон давно уехал — дел у него невпроворот. Я долго перебирала скудные наши припасы, думая, как выкручиваться, чем завлекать избалованную публику, расстегаи хороши, но кто их делает не хуже Мирона? Идея простая, как все гениальное, пришла сама, не могла не прийти, она все время была перед глазами.