Вдова на выданье (СИ) - Брэйн Даниэль

— А-ха-ха-ха-ха-ха!

Пахом Прович грохотал, хлопая себя ладонями по бедрам и икая, и слезы выступили у него на глазах. Через бесконечную секунду захохотали и его компаньоны, и даже Якшина залилась смехом. Я принимала все на свой счет и судорожно старалась найти решение. Я улыбалась широко, выдавливала из себя подобие разухабистого веселья, но если бы кто-нибудь заглянул мне в глаза, увидел в них настоящую панику.

— Ох, матушка! Ох, сильна! А ведь барышня, не нашего круга! «Сама справлюсь!» Ты погляди-ка, сама! А-ха-ха-ха! Вот это по-нашему! Ура Олимпиаде Львовне! Не посрамила честного имени купеческого!

— Куда там Матвейке! — зычно перекрикивал его Псой. — Вот кому дела-то вести было надобно! Ура Олимпиаде Львовне!

— Мама, мама! — Женечка сообразил, что его ждет не только детская площадка, но еще и много вкусного, и бросился ко мне в объятия, Наташенька затопала за ним, Прасковья, охая и лягая всех, неудачно вставших у нее на пути, припустила за детьми.

Мне аплодировали, мне кричали «Ура!», и хорошо, что заведение у меня трезвое, и так уже кто-то что-то разбил. Я прижимала к себе детей, пыталась унять сердцебиение, и зал плавился от так некстати показавшихся слез.

И когда я спустила малышей с рук, не сразу поняла, с чьим злобным, ненавидящим взглядом встретилась. Я моргнула, всмотрелась в полутьму, разглядела статного молодого мужчину за дальним столиком, невероятной красоты молодую женщину, изможденную донельзя, и рядом с ними — прямую как палка Агафью Ермолину. Обрыдлов что-то мне настойчиво говорил, ему вторила Якшина, но я видела лишь когтистые пальцы, сжимавшие тупой десертный нож.

Глава двадцать пятая

Я подтолкнула детей к подоспевшей Прасковье. Единственным, кто мог переключить всеобщее внимание на явление Ермолиных туда, куда их никто не звал, был Обрыдлов, но он поймал кураж и развлекался вовсю, чужие семейные дрязги его не занимали.

Я с хлебосольной улыбкой отправилась к тигру в пасть, и Агафья плотоядно капала слюной на стол, предвкушая увидеть рагу из меня на своей тарелке, но я смотрела не на нее.

И не на Макара Ермолина, уже понятно, что Липочка могла втемяшить себе в забитую романами голову все, что угодно. Красавец, франт, орел, на лбу аршинные буквы «недоумок».

Опыт, который врезался мне в память так, что, окажись я в блаженном небытие, не узнавая ни родных, ни саму себя в зеркале, его не забуду. Лица людей обреченных забыть нельзя.

Отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие — что бы ни было, какой бы этап ни проходил человек, чьи дни сочтены. Сколько ему бы ни осталось. Какие бы муки он ни терпел. Верующие и атеисты, злые и добрые, раздававшие все, что имели, или с наслаждением стравливающие кружащую коршунами родню. Вверившие жизнь докторам или бабкам с заговорами и зельями. Взрослые и такие, какой была я.

Девчонка, вбежавшая в стылые волны. Я хотела жить. Я очень хотела жить. Все мы хотели жить — и отчаявшиеся, и не теряющие надежды.

Может, Авдотья Ермолина была еще краше когда-то, но я не видела настолько прекрасных женщин. Ни в мое время, когда нельзя доверять ничему, ибо тот, кем ты любуешься, доверился искусному фотошоперу или умелому пластическому хирургу. Тем более мне не нравились портреты льстивых придворных художников или отретушированные фотографии пятидесятых годов.

И почти никогда я не встречала горячечной исступленности в погасшем, невыразительном взгляде. Болезненная маска, натянутая светская улыбка, чудовищное напряжение в теле и еле сдерживаемый крик.

Я подошла, Агафья разжала пальцы, нож звякнул о тарелку. Макар привстал и снова уселся, вроде как и приличия соблюл, и унизил, но черт бы с ним, черт с ними обоими.

— Вечер добрый, Агафья Самсоновна, — дружелюбно приветствовала я вконец осатаневшую старуху. Она кипела, еще чуть-чуть, и крышку сорвет, но пока держится. — Я рада видеть вас у себя в гостях…

Как там вас звать?

— …Господа.

Макар опять оторвал зад от стула, изобразил кривой поклон и демонстративно повернулся к жене. Она улыбалась в пустоту, огромные светло-серые глаза были влажными от непролитых слез, и за три года она привыкла смотреть на невыносимо шумный, пестрый, утомительный мир сквозь мутную пелену.

Кто-то из половых, заприметив, что я почтила столик своим присутствием, подсунул мне стул. Это я хозяйка положения, я владелица заведения, мне слово, но это не все. Я подозвала полового и шепнула, что немедленно принести с кухни.

Не спасет, не поможет, не сразу, но вдруг, я обязана попытаться. Бедная девочка с дурачком-мужем и свекровью, которая ее поедом ест, усугубляя с каждым укусом и без того критическое состояние.

— Мой повар готовит сласти изумительно, — прорекламировала я основную часть меню. Ситуация казалась бы катастрофической, патовой, но Обрыдлов своим сватовством меня так уел, что Агафья осталась на закуску.

Ноздри старухи свирепо раздувались, но после того как мой успех признали Обрыдлов и компаньоны, она не может не понимать: ее слово против моего, я от всего отрекусь, кому из нас скорее поверят — неясно. Но, безусловно, она оскорблена и однозначно будет жалить.

— Благодарствую, матушка, яду-то не поскупилась плеснуть? — елейно проскрипела Агафья, тыча пальцем в недоеденный оливье. К моему удивлению, стол ломился, но не от самых дорогих блюд. — Али опосля удавочку накинешь нам, сонным? Я Макару сказала — поглядим, что мазуровская вдова удумала, а что она удумать-то может, кроме убивства, да вот поглядели и будет. Плати по счету, Макар, да пошли. Из этих рук кормиться — себя не уважать.

Ермолин с сожалением покосился на свою тарелку, засуетился, будто забыл кошелек, сунул руку во внутренний карман поношенного жилета и высокомерно швырнул на стол крупную ассигнацию. Жест гусарский, оговоренный заранее с матерью, прав Пахом Прович: сидит Макарка под каблуком, добро бы под жениным.

— Агафья Самсоновна, на два слова бы вас.

Бесчинство, битье посуды и посмешище мне обеспечены, старуха рискнет сама оказаться посрамленной, но замутит переполох.

— Речь действительно идет о жизни и смерти.

Несколько недель назад я стояла за занавеской в приемной Пахома Провича, тряслась как заяц, нюхала пыль и мышиный помет, лишь бы не выдать себя Агафье Ермолиной. Допускала, что в общем-то ни во что особенно скверное для меня ложь не выльется, хотя старуха выместит на мне все, что наболело. Она наверстает упущенное сейчас, но есть нюанс: любой плевок в мою сторону — реклама, так пусть орет, только не по поводу кухни.

— Глянь, Макарушка, на эту сукину дочь, — неожиданно глубоким контральто затянула Агафья, качая головой и всеми силами желая припахать к концерту сына. — А пела-то, пела, ну что твоя птичка…

Агафья задом отодвинула стул, прочертила ножками царапины на моем идеальном полу, и это зря она сделала, конечно.

— Сядь! — подскочив, глухо рявкнула я, радушно склабясь во все свои молодые, крепкие и, к счастью, пока совершенно здоровые зубы. И плюхнулась на место, перед этим несильно, но обидно толкнув Агафью в грудь. — Захлопни варежку и выслушай! И вы, Макар Саввич, слушайте, если не собираетесь овдоветь.

Объявился половой, долго выставлял перед нами сласти, и мы все трое скалились друг на друга, как голодные волки, и несчастный зайчонок Авдотья вообще не понимала, что происходит рядом с ней.

Я резко двинула корзинку к обалдевшему Макару. Агафья молча исходила на дерьмо. На средства убеждения я не скупилась — когда в руке пистолет, доброе слово необязательно.

— Берите, Макар Саввич, не трясите бородой, вы щедро заплатили за три таких столика. Поди, денежка водится, когда пыль в глаза надо пустить. Берите, берите, — и дождавшись, пока Макар — господи, девочка моя, беги, покуда ног хватит! — выберет и возьмет трубочку, я выхватила ее, разломила, половину сунула в рот и заглотила в один присест.

Агафья примолкла, решив, что я буйная и лучше меня не злить, в зале шум, и не услышит никто, когда — если — я начну ее убивать. Лицо ее пошло малиновыми пятнами, но она не лезла на рожон. Я наклонилась через стол к безучастной Авдотье, Макар вцепился в край столешницы так, что пальцы побелели, я изловчилась и наступила ему на ногу.