Вдова на выданье (СИ) - Брэйн Даниэль

Меня учили делать вкуснятину из ничего. И то, что кондитер из меня вышел посредственный, не означает, что плох рецепт — плох повар, но это я плоха, а не Мирон. И в меню появились трубочки с белковым кремом, эклеры, слойки, ромовые бабы, торт «Муравейник», орешки со сгущенным молоком, которое в это время уже научились производить. Я налила фабричную сгущенку в глиняный горшок, запечатала крышку сургучом и отварила — ура, получилось! Все три часа на кухне висела тишина, как в полночь на кладбище. Поварята попрятались, Мирон смотрел на мои манипуляции с объяснимым сомнением, но указания исполнял.

Мастерство, вбитое в меня стуком скалки по преподавательскому столу и чаячьим криком завуча, не проживешь, и результаты радовали и Мирона, и меня, и персонал, в обязанности которого входила дегустация. Почти перед самым открытием мы освоили торт «Графские развалины», советское оливье «из “заказа”» и скромный салат «Мимоза». Мирон со слезами на глазах уверял, что оливье есть никто не станет, и не позорила бы я ни заведение, ни его, Мирона, седины, но я была непреклонна.

Сегодняшний день должен был показать, кто из нас прав.

Царские ряды ближе к вечеру оживали, но ненамного. Забегали чиновники поглазеть и суетились, спесиво прогуливались по галереям пузатые господа, делая вид, что товар их не привлекает. В карманах господ шумел камыш. Я выбралась из коляски, кивнула знакомому уже стражу дверей и поднялась на третий этаж.

Задумка — да задумывал ли Женечка что-то или делал, как видит? — моего сына поражала. Краски перетекали одна в другую незаметно, как градиент, полумрак глушил цыганскую дисгармонию, зал был окутан мистическим туманом, тусклый свет пятнал столики, а разномастные стулья прятались в тени. Зал напоминал пещеру Аладдина и был ей, в конце концов: или я озолочусь, или голова падет с плеч.

В столице двадцать первого века я бы уже замучилась поганой метлой выгонять блогеров и подражателей, а здесь… или пан, или пропал. Третьего не дано, и с болезненной решимостью я прошагала на кухню. Все теперь будет зависеть от меня, главное — не лезть Мирону под руку.

Я занималась готовкой, безжалостно засучив рукава и стараясь не заляпать платье. Взбивала яйца, слизывала их с венчика и умело — руки помнят, надо же, спустя столько лет — загоняла своенравный крем в хрустящие трубочки. Мирон колдовал над «развалинами» и слойками, гонял поварят, занятых салатами, постоянно выглядывал в зал, возвращался и озабоченно осматривал свое хозяйство.

— Барыня-матушка, вы бы вышли, — подошел он ко мне после очередной разведки, и меня его сдержанный, просящий тон неприятно насторожил. — Мы тут управимся, — и он протянул руку за фартуком.

Пот по спине бежит, потому что на кухне жарко. Не потому, что я на взводе. Не потому, что если все идет слишком гладко, непременно где-то, но треснет пополам.

— А что там, Миронушка?

— Господа собрались, — Мирон принял от меня фартук и машинально смял в руках. — Сколько у печи стою, не помню, чтобы гости до урочного часу собирались. А это, матушка, почитай, еще не все.

Нельзя показывать, как мне не по себе, я же встречала кого угодно — хоть инспекцию, хоть братву. Все так же, как с детьми: мать никогда не боится, она не имеет права. Стены кухни прыгали, конечно же, от жары, не стоило готовить в платье с корсетом.

До назначенного времени оставалось еще полчаса. Я приоткрыла двери, никто не повернул в мою сторону головы, все были заняты важной болтовней. Я стояла, держась за створку, рискуя не устоять на ногах и вывалиться прямо в зал. Я не верила, что вижу то, что я вижу, Мирон должен был ошибиться, или я должна была учесть то, что не учла.

В зале не было пустого места, и в дверях растерянно вертелся половой, не зная, куда девать пришедших к шапочному разбору.

Мне категорически не хватало посадочных мест.

— Ну, матушка, ну хороша-а! Порадовала старика, ой, порадовала! Не ожидал от тебя, Олимпиада Львовна, такого размаху! Вон я Фоме Фокичу говорю — сходи, дружок, со мной, погляди, какое вдова Мазурова дело задумала, а и Луке Лукичу говорю, и Псою Кондратьичу!

Пахом Прович, растолкав и Фому, и Луку, и Псоя, и еще невесть кого, пробрался ко мне, сияя, как начищенный самовар. Почтенные купцы взирали на меня с уважением, ах да, как я могла забыть, что это сословие не почитает женщин как слабый пол, а судит исключительно по копеечке малой заработанной.

Купцы собрались семьями, с сыновьями и женами, я пыталась пересчитать всех, но в глазах двоилось, в горле першило, губы не слушались. Слов не было, даже дыхания не хватало, и я решила — нет заготовленной речи, пусть будет искренне, от души.

— Дайте хоть дух перевести, — взмолилась я. — Гости… дорогие. Спасибо, что вы пришли. Я не ждала, что вас… будет так много, но угощения всем хватит! Я сейчас, я сию минутку!

Я повернулась к полному залу спиной, мгновение взяла на перезагрузку и побежала на кухню. Срочно раздобыть стулья, лимонад подать, запасы свечей вынуть из ящика, закуски, сласти да чай на столы, да будет пир горой! Мы заслужили!

Я подавала сама, расставляла тарелки и чашки, отшучивалась, когда разнаряженные купчихи хватали меня за рукав и требовали немедленно рассказать рецепты, и загадочно опускала ресницы, рассчитываясь с теми, кто получал сласти «на вынос». Обрыдлов и тут выручил, уже через час пригнал мальчишек подавать и убирать, и я смогла присесть и передохнуть. Якшина, которую сегодня легко было спутать с герцогиней ровно до тех пор, пока она не начинала облизывать перепачканные пальцы, дергала отца, Обрыдлова и меня, напоминая, что по соседству есть еще зал, и он пустует. «Да-да», — соглашался с ней заклеванный Пахом Прович и подзывал то Псоя, то Фому, то Луку и что-то проворно считал на крошечных карманных счетах.

— Не дело, матушка, упускать то, что само к тебе плывет, — гудел Псой Кондратьевич. — Что, Пахом, по десяти? Али маловато будет? По пятнадцати! Фома, и ты клади! Лука, ах, ты двадцать!

Никифор Якшин скакал по залу, высматривал ткани и охотился на Мирона, расспрашивал про поставки. Купец где ест, там и деньги кует, и почти все пожирали меня алчными взглядами и просили бумагу и перо, чтобы записать, что мне потребно, пока их достойные во всех отношениях супруги наслаждались некогда дефицитными советскими лакомствами. Особенно понравилось оливье, и Мирон торжественно признал свое поражение. До того, как выяснилось, что огромная лохань опустела, он был убежден, что чайную колбасу и горох в салат кладут даже не с голодухи, а с нездорового ума.

Я улучила момент и наклонилась к Обрыдлову:

— Благодарю, Пахом Прович, за платье! Угодили!

Знать не хочу, кто до меня его носил.

— А то Силушке скажи спасибо, матушка! — бесцеремонно загоготал на весь зал Обрыдлов. — Всю плешь проел, вона! — И он постучал себя по лысине. — Я ему — не про твою честь Олимпиада Львовна, а он все свое. Скажи, матушка: пойдешь за Силу замуж?

Я застыла, непристойно отклячив зад, и мальчишка, разносивший подносы, меня обогнул. Бесспорно, работящий, добросовестный и честный Сила — вариант лучше, чем амбициозный и агрессивный покойный Матвей или бестолковый, если верить его родной матери, Макар Ермолин. Но…

— Не пойду, батюшка, — я выпрямилась и покачала головой, не забыв обезоруживающе улыбнуться, а в животе разлился Ледовитый океан. — Была я замужем, а теперь у меня двое детей и ресторация, сама справлюсь, ни за кого замуж не хочу.

Купцы, собравшиеся в тесную кучку за небольшим столиком, разом замолчали, Пахом Прович сдвинул брови, Якшина перестала жевать эклер. Над верхней губой ее красовались впечатляющие шоколадные усы. Я переводила взгляд — не на лица, на руки, понимая, что по незнанию сказала что-то не то и, вероятно, непоправимое.

В наступившей тишине вошла Прасковья с малышами, которые со счастливым визгом полетели в детский уголок. Это был единственный и очень необычный звук в эту минуту — детский крик, женщины заволновались — зачем привели детей, для чего, отчего они кричат, сие неприемлемо, негоже, но поднятый Обрыдловым брачный вопрос вызывал у них любопытство не меньшее.