Тьма. Том 8 (СИ) - Сухов Лео

— И зачем?

— Что зачем? — не понял Проскурятин.

— Вы меня пригласили зачем, Тихон Игоревич? — повторил я более развёрнуто. — Судя по началу разговора, вам зачем-то понадобились мои способы допроса. Возможно, вы сейчас, конечно, вновь передумали ими пользоваться… Но я тогда решительно не понимаю, почему тут сижу? И чего ради трачу своё ценное, между прочим, время?

— Ваше благородие… Понимаете, я… — Проскурятин снова замолчал, но в этот раз я решил ради разнообразия поддержать тишину. — Нам действительно нужна ваша помощь… Вот только всё… Всё внутри меня протестует против этого!..

— Хорошо… Ну то есть плохо… Но понятно, — согласился я, окончательно запутав голову Стопервого. — Тихон Игоревич, меня торопили, как на пожар. Я думал, у вас вправду здесь случилось что-то серьёзное. В связи с чем вопрос… У нас с вами действительно время поджимает? Или я могу для начала разобраться с вашими душевными метаниями?

— Что вы имеете в виду? — явно напрягшись, проговорил Проскурятин.

— Смотрите, Тихон Игоревич. Я могу решить ваши моральные осложнения нежно и медленно. А могу грубо и быстро, — пояснил я так туманно, что мой собеседник запутался ещё больше. — Но если вас поджимает время, остаётся только второй способ.

— Не надо решать мои моральные осложнения! — возмутился Проскурятин, покраснев до ушей. — Я их сам, между прочим, решу…

— А мне всё это время сидеть тут и ждать? — прищурился я.

— Да я даже не знаю, как вам объяснить-то!.. — взревел Проскурятин. — Я будто не с человеком разговариваю!..

— Ну хорошо, давайте я за вас объясню, — предложил я, вольготно откидываясь на спинку стула.

— Вы? — тот уставился на меня.

— Думаете, это сложно? — удивился я. — Смотрите: вы считаете, что люди имеют право заблуждаться. Что никому не поздно исправиться. Что нельзя жестоко обращаться с теми, кто с тобой не согласен. Это неправильно, думаете вы. Это не соответствует основам человеколюбия. Ну что-то такое у вас в голове сидит, верно?

— А у вас нет? — хмуро осведомился Проскурятин.

— И у меня есть, — согласился я. — И в этом, Тихон Игоревич, наша с вами большая слабость. Которая рано или поздно вашему городу такой кровью отольётся, что вы представить не можете. И вам тогда мои методы детским баловством покажутся.

— Что-то я вас не понимаю!.. — нахмурился голова Стопервого.

К сожалению, и в этом мире история знала примеры, как к власти приходили не самые высокоморальные люди. Поэтому я мог вытащить для Проскурятина из истории нужные случаи.

— Понимаете, Тихон Игоревич, вот мы с вами тут сидим и обсуждаем: а есть ли у нас моральное право быть жестокими к молодым людям, несогласным с нынешними порядками? И не стоит ли дать им возможность исправиться, осознать и покаяться, в конце концов? — усмехнулся я и, когда Проскурятин кивнул, припечатал: — А они сидят и думают, как вас убить, когда вы им в руки попадётесь. Да так, чтобы вы подольше мучились перед смертью. И в этом наше с ними коренное различие.

— Я думаю, они не… — попытался было вставить Проскурятин, но я ему не дал такой возможности:

— Думают-думают, Тихон Игоревич! Как бунтовщики во время Дунайского восстания, как сторонники Коломыя под Переяславлем, как поляне в двух своих восстаниях! Их, знаете, не терзают ваши сомнения, их не задело острым краем человеколюбие. А мораль они и вовсе отбросили. И всё ради высоких идеалов.

— Я бы с вами согласился, Фёдор Андреевич… Но вы приводите в пример события, которые Бог знает сколько лет назад были!.. — оскорблённо заметил Проскурятин.

— Я вам привожу события, которые происходили с разницей где-то в сто лет, — кивнул я. — И вот что примечательно. Каждый раз эти люди, что сто, что двести, что триста, что четыреста лет назад, показывали запредельную жестокость. По меркам и своих современников, и нас с вами. И сегодня, если их не остановить, они поступят так же.

— За последние сто лет многое изменилось! — буркнул голова Стопервого.

— Если за четыреста лет ничего не изменилось, и, дорвавшись до власти, такие люди режут не только противников, но и их семьи, даже детей не жалея, то и сейчас ничего не изменится. И пока вы, Тихон Игоревич, малодушно даёте им возможность встать на путь исправления, они используют эту передышку, чтобы собрать побольше сил! — отрезал я. — И сегодня вы говорите, что я не по-человечески смотрю на этот мир, а завтра, глядя, как ваше поселение с хохотом затапливают кровью, вы будете думать, что нелюди они. А меня вспомните как вполне себе хорошего человека. Всё познаётся в сравнении, Тихон Игоревич. Правда, вам сравнивать не с чем… Пока.

— Фёдор Андреевич, ну вы же молодой человек! — возмутился Проскурятин. — Откуда в вас такая чёрствость-то?

— А я, Тихон Игоревич, родился не с золотой ложкой во рту. И не в богохранимом Стопервом, где основные враги — не люди, а звери. Ну или те же бандиты, но там-то вам сразу видно: они не свои, а чужие! — усмехнулся я, подавшись вперёд. — А я всё детство провёл в глухом углу Ишима, где «кабаны» метелят «пирожков», потому что могут. А некоторые из выросших «пирожков», в свою очередь, тоже ищут, кого бы унизить и растоптать. Им всем приятно чувствовать свою власть, заставляя других лебезить и унижаться.

— Ну должны же и хорошие люди быть! — почти жалобно сказал голова Стопервого.

— Да все они неплохие! — усмехнулся я. — Впрочем, есть там и люди, кто и сам ни к кому не лезет, и себя в обиду не даёт. Но ключевое тут вот в чём, Тихон Игоревич: сам ни к кому не лезет. А ваши эти подрывники, уж простите великодушно, именно что сами лезут. Сами нарываются. Сами за это получают. И сами потом скулят, как собаки побитые. Но только допустите слабину, Тихон Игоревич, только дайте им взять власть… И жестокость ишимских «кабанов» станет детскими шалостями.

— Ну не можете вы такого наверняка знать! — возмутился Проскурятин, этот суровый человек из мира, где не было ни бомбистов, ни революций.

Пока ещё не было. А вот первые идиоты со взрывными устройствами появились.

— Вы думаете, они власть возьмут, чтобы с вами умные споры разводить? Или они предлагают общественные прения по острым вопросам? — я широко раскрыл глаза и всплеснул руками.

— Проводили они эти прения… Обсмеяли их всех… — вздохнул голова Стопервого.

— Значит, они прилюдно сморозили глупость, и их обсмеяли. А они, вместо того, чтобы признать очевидное, теперь взрывчатку закладывают? И вы думаете, что когда они придут к власти, то не припомнят каждого, кто с ними спорил, и не отомстят за якобы унижения? Вы очень плохо знаете таких людей, Тихон Игоревич… Очень плохо… И это возвращает нас к тому, с чего мы начали.

— К чему? — осторожно уточнил Проскурятин, видимо, боясь новых откровений.

— К тому, Тихон Игоревич, что мораль и умение прощать — это наша с вами самая большая слабость, — повторил я. — Потому что другая сторона не умеет ни прощать, ни слушать возражения. А вот в том, как продавливать и мстить, поднаторела. И пока мы с вами сидим и решаем: имеем ли мы право жестоко их пытать, они решают гораздо более приземлённые вопросы. Например, где и кого сейчас взорвать. Ваших близких, к слову…

— Да Бог вас упаси такое нести! — Тихон Игоревич перекрестился.

— Или, скажем не так. Взорвать не всех, а половину. Чтобы вы над оставшимися так тряслись, что и мысли не допускали против этих подрывников выступить, — предположил я. — Вполне в их духе, между прочим!

— Да не могут ведь так люди! — расстроился Проскурятин.

— И снова мы возвращаемся к началу разговора… — кивнул я. — Вы думаете, они так не могут. А они вчера уже почти смогли. Им просто помешали. И другие такие же сидят думают, как бы им тот же трюк, да половчее провернуть. А ваша неспособность понять, что в ваш милый городок, где царит сибирская взаимовыручка, прокралась беда — ваша «ахиллесова пята». В которую этот «сборный Парис» воткнёт копьё, едва только осознает, как вы слабы и малодушны… С их точки зрения, естественно.