Княжна Екатерина Распутина (СИ) - Токарева Ольга "molishna"

— Не спится, — прошептала я, словно извиняясь за нарушенный покой. — Петр Емельянович, не будете ли так добры вернуть мне мой документ? В последующие дни вам будет не до меня, да и Софья напомнила, что я задержалась в вашем доме.

Соловьев, казалось, погрузился в глубокие раздумья. В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь его тяжелым, с присвистом, дыханием. Я невольно послала тонкий импульс целительной энергии, стараясь поддержать уставшее от горя сердце. Пока барон не знал, что его сын совершенно здоров, необходимо было хоть немного облегчить его страдания.

На моих глазах Петр Емельянович словно воспрянул духом, нахмурившись, будто не понимая, что за внезапная волна бодрости на него обрушилась. Встав с кресла, он подошел к массивному сейфу и, извлекши из кармана пиджака связку ключей, отпер его. Покопавшись среди вороха бумаг, барон нашел искомый документ и, обернувшись, протянул мне маленький сложенный листок плотной синей бумаги.

Я не стала разворачивать его, любопытство было давно удовлетворено. Опустив метрику в карман платья, я почувствовала там крупный сафир нежного сиреневого оттенка. Брала его с собой, намереваясь зарядить целительной энергией и отдать Дмитрию, но, к счастью, не пригодилось. Выудив камень, я протянула его Соловьеву.

— Возьмите, пожалуйста. Нехорошо получается… Вы приютили меня, дали кров над головой, кормили, одевали, обучали… Возьмите, это ничтожная плата за вашу доброту, — произнесла я, не опуская руки и глядя на барона с искренней благодарностью.

Барон какое-то время взирал на камень энергии с непроницаемым видом. Бог весть, какие мысли роились в его голове, но, подняв усталый взор, он произнес с надломленной интонацией: — Оставь себе. У тебя впереди учеба, расходы неминуемы. Я лишь теперь осознал, что богатство — тлен, дети — вот истинная ценность, — последнее слово потонуло в пелене подступивших слез. Он отвернулся и побрел к облюбованному креслу.

— Я с вами согласна, — отозвалась я, пряча сафир в карман. — Не отчаивайтесь, всё образуется, — бросила я на прощание, покидая кабинет, наполненный тягучей тишиной.

Тихо ступив в комнату, я прикрыла дверь и достала из кармана заветный листок. Глаза скользнули по строчкам: «Княжна Распутина Екатерина Георгиевна. Родилась 13 января 2013 года. Родители: княжич Распутин Георг Демьянович и княжна Распутина Марианна Сергеевна».

Вот, пожалуй, и все сведенья о семье, где я родилась и росла до определенного момента. Как же ничтожно мало. Одиночество сдавило горло, но горькие мысли прервал Хромус. В образе зверька он плюхнулся на кровать и, заметив метрику в моих руках, весело прощебетал:

— Ну что, Кисс, отправляемся в новую жизнь?

— А как же…

— Анна⁈ — перебил он меня, и в голосе прозвучал металл. — Мертва… Нашел флакон, в котором она держала урии, и влил ей в глотку до последней капли. Видела бы ты, как она билась! Кричала, хрипела, а потом застыла в агонии с лицом, искаженным ужасом.

— Хром… А тебе не кажется, что мы слишком легко отнимаем человеческие жизни? — спросила я, и в голове возникла страшная картина смерти Анны.

— Брось, Кисс, терзаться сомнениями. Это не люди, а нелюди. Они хуже монстров! Тех хоть гонит убивать голод, а вот что движет этими… Сама знаешь.

— Пожалуй, ты прав, — отозвалась я, направляясь к ветхому шкафу.

Выудив из его недр модную сумочку, я бережно вложила туда метрику, а затем, словно обезумев, принялась выхватывать вещи из шкафа и безжалостно сбрасывать их на кровать. Туда же полетели и холщовые сумки, предусмотрительно купленные в городе.

Хромус, принявший облик Володи, с педантичной аккуратностью занялся укладкой моего хаотичного багажа. В итоге образовалось три неподъемных баула, которые Хромус втянул в себя и перенес к машине, припаркованной неподалеку от усадьбы. Вещи были исключительно моими, чердак давно не удостаивался моего внимания.

С сумочкой в руках я бросила последний, прощальный взгляд на стены, в которых провела столько лет. Слабая улыбка тронула мои губы, и я решительно шагнула к двери. Больше меня ничто не держало в доме барона Соловьева. Я отблагодарила его сполна. И пусть никто не поймет, чем именно… Это уже не имеет значения.

Дмитрий распахнул глаза, пытаясь уловить едва различимые сигналы своего тела. Ни малейшей боли, ни намека на дискомфорт — словно и не было той чудовищной схватки, не было зияющих ран, предвещавших неминуемую гибель. Он коснулся своей руки, затем осторожно провел ладонью по боку, где память услужливо воскрешала леденящие душу мгновения: Тархарб, обрушивший его на землю, раздробивший грудную клетку своим чудовищным ударом, а затем — острые, как иглы, зубы, впившиеся в плоть, вырвавшие кусок живой ткани. Защитные щиты оказались бессильны, проклятая прореха между ними подвела. Боль была такой, что сознание покинуло его.

Мужчина глубоко вдохнул, коснувшись груди, и словно вынырнул из кошмара — воспоминания хлынули потоком, но его окружал не разлом, а родительский дом. Потеряв над собой контроль, он вскочил, но тут же замер в нерешительности, вновь прислушиваясь к странному состоянию, не веря, что всё это происходит на самом деле.

Жуткая мысль пронзила сознание: «Неужели я умер?» Инстинктивно стукнув ногой о пол, услышав глухой удар в ответ, он бросил взгляд на окно. Заря едва занималась, расписывая небо бледными красками. Сколько же времени он пробыл в беспамятстве? Похоже, целую ночь. Иначе у его кровати уже толпились бы убитые горем родители или, на худой конец, священник. Мысль об Анне раскаленным клинком вонзилась в сердце, оставляя кровоточащую рану. Столько лет… Он и представить себе не мог, что она его ненавидит.

— Тварь! — вырвалось у него, и, словно одержимый, он вырвался из покоев, помчавшись по сонному коридору к комнате жены. Двери распахнулись, и Дмитрий влетел внутрь, застыв на пороге. Взгляд его приковала неподвижная фигура, распростертая на полу, — некогда любимая женщина.

Он бросился к ней, лихорадочно ощупывая, прильнул ухом к груди, тщетно надеясь уловить хоть слабое дыхание, но отпрянул, словно от удара, ощутив леденящий холод, исходящий от тела. Мертва. Уже несколько часов как.

Взгляд его заметался по комнате и зацепился за маленький флакон, одиноко лежащий рядом. Подхватив его дрожащей рукой, Дмитрий поднялся и несколько мгновений рассматривал этот предмет, хранящий в себе смертоносную тьму.

Он бросил еще один взгляд на Анну, невольно восхитившись красотой, не померкшей даже в смерти, и внезапно осознал: «Анна никогда бы не покончила с собой. Ее разум был отравлен лишь мыслями о мести семье Соловьевых».

Холодный, липкий страх за родных, словно ледяные иглы, пронзил его тело. Дмитрий рванул к родительским покоям. Услышав приглушенные всхлипывания матери и усталое бормотание отца, почувствовал, как тяжелый камень упал с души. Затем, стараясь не разбудить никого, он тихонько заглянул в комнаты всех домочадцев. Все были живы и мирно спали в объятиях ночи.

Страх за родных отступил, но возвращаться в душные покои не хотелось. Дмитрий решил глотнуть свежего воздуха, выйти навстречу зарождающемуся дню. Утренняя прохлада должна была унять смятенные мысли, а ему было над чем поразмыслить.

Выйдя на крыльцо, мужчина залюбовался едва занимающейся зарей, окрасившей небосвод в призрачные, нежные цвета. Отбросив всякое желание куда-либо идти, он присел на прохладную верхнюю ступеньку, ощущая кожей утреннюю свежесть.

Смерть Анны обрушилась громом среди ясного неба, опалила нутро ледяным пламенем. Но только любовь вмиг не откинешь. Но если бы только судьба оставила ее в живых, он сам, своими руками, оборвал бы нить ее лживой жизни. Кто же посмел? Кто вырвал эту возможность из его рук? Лишь тот, кто стал невольным свидетелем их тайного разговора, кто узнал о ее планах. Но с чужаком Анна и словом бы не обмолвилась, задрапировалась бы в лицемерную маску вселенской скорби.

— Змея! — прошипел Дмитрий, раздавливая в кулаках невидимую мерзость.