Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

— Снобродят, снобродят, все снобродят. — Так он говорил и шагал дальше, будто один в целом мире не спит. — Мне засыпать никак нельзя, снобродить никак нельзя, а вдруг воры залезут, что тогда. — И он кружил по коттеджному поселку, пытаясь отыскать главные ворота. — Где же охрана. Где охрана. Надо предупредить охрану, чтобы не спали, пусть что хотят делают, только не спят. И чтоб не пускали никого посторонних в поселок, и чтоб прислугу не выпускали.

Так он говорил, плутая среди коттеджей. Но сколько он ни плутал, выйти к главным воротам и будке охраны никак не получалось.

Я хотел объяснить ему, где ворота и где охрана, но когда подошел, объяснять сразу расхотелось. Он держал в руках женский лифчик и выглядел ровно как свинья, что держит в пасти цветок. Он смотрел на меня и словно не замечал. Я прошел мимо и оставил его позади, будто оставил позади деревянный столб. Пошагал к дядиному шестому коттеджу на Третьей улице, потом обернулся и увидел, что деревянный столб с грохотом натолкнулся на что-то, свалился на землю и уснул.

Я не увидел своего дяди среди людей, которые ели, пили и играли в мацзян. Как не увидел свинью в стаде свиней. Тогда я свернул на зажатую кипарисами аллею и направился к Третьей улице. И увидел, как в одном из домов открылась железная дверь, а на пороге показалась немолодая кухарка. С узлом и большим кожаным чемоданом. Заметив меня, кухарка попятилась, но потом поняла, что я все равно увидел узел с чемоданом, вышла на улицу и встала передо мной, ничего не стесняясь.

— Ты тоже неместный, сразу видно. Бери, что тебе надо, и скорей уноси ноги. Не то попадешься охране, все кражи на тебя повесят.

И она, прячась от фонарей, полетела, поспешила, помчалась к северным воротам. Помчалась так быстро, словно в подошвах ее торчали гвозди, а дорога под ногами пылала огнем.

Я видел, как охранник прячет чемодан с добром в лесу, а после как ни в чем не бывало возвращается на дорогу и продолжает обход.

Видел, как чья-то собака носится кругами по лужайке и лает. Ее хозяин спал рядом, и храп его звучал раскатисто, будто гром.

Я пошел быстрее. Помчался быстрее. Я знал, что в коттеджном поселке скоро случится беда, что туда идет большое несчастье. Если на дамбе прознают, что коттеджный поселок снобродит, все деревенские и городские, у кого руки чешутся украсть или пограбить, мигом сообразят, где искать райскую кладовую. Я молча бежал к дядиному дому. Не оглядываясь летел к дядиному дому. Лесная аллея, протянувшаяся через коттеджный поселок на несколько сотен метров, под моими ногами стала не длиннее столовой палочки. Я сворачивал за угол и огибал очередную стену, словно огибал столовую палочку. В одних домах горел свет. Другие стояли без света. В одних домах двери были заперты. В других двери тоже были заперты, но ключи хозяева забыли в замке, и они висели, качались, ждали воров, ждали грабителей, словно членов семьи, что вот-вот должны вернуться домой.

Наконец я добрался до дядиного дома.

Я остановился перед крыльцом шестого дома на Третьей улице, утер пот с лица. Перепрыгивая через ступеньки, взбежал на крыльцо, перемахнул через металлическое ограждение. Встал у дядиной двери, позвал хозяев, толкнул дверь, зашел внутрь и словно одним махом перешагнул из яви в сон. Дядя не спал. Дядя не спал в своей комнате на втором этаже, которая называлась спальней. И тетя не спала в комнате на втором этаже, которая называлась спальней. Только их ребенок спал в комнате на втором этаже, которая называлась спальней. Комната на первом этаже, которая называлась гостиной, величиной была с три обычные комнаты. Лампы горели до того ярко, что муравей на полу казался никаким не муравьем, а целым грузовиком на трассе. Телевизор работал. Стены белели. Диван стоял без дела. Звуки телевизора приплясывали, скакали по полу и стенам. На чайном столике царила толчея, будто на овощном рынке. Бамбук и цветы в горшках по углам гостиной наблюдали за мужчиной и женщиной, которые присели на корточки и колдовали над чайным столиком. Наблюдали за моими дядей и тетей. Они были в одном белье и шлепанцах. И совсем не походили на богатых, а походили на гаотяньских бедняков, которые все свои дни проводят в хлопотах и заботах. Тетя приготовила шесть тарелок с закусками. Сварила два супа. Один суп с яйцом и морепродуктами. Другой с креветками, свининой и сычуаньской горчицей. Супы и закуски теснились, толпились, толкались на чайном столике, точно на рыночном пятачке. Могучий дядя, усевшись на корточки, напоминал рухнувшую рыночную стену. А щуплая тетя походила на травинку или цветок, что проклюнулся из земли под рухнувшей стеной. Когда я вошел, они посыпали тарелки белым порошком из склянки. Так добавляют в блюда глутамат. Или досаливают, если получилось пресно. Дядя держал склянку. А тетя помешивала в тарелках палочками, чтобы порошок растворился. Услышав, как хлопнула дверь, они испуганно замерли и уставили на меня пожелтевшие, побелевшие лица. Но белая желтизна почти сразу поблекла, отступила. И лица снова подернулись сонной дымкой. Стали блестящими и глухими, как тротуарная плитка под фонарем.

— Ты дверь не заперла.

Дядин голос звучал укоризненно и сердито. Но рука со склянкой по-прежнему раскачивалась над столиком. И крупинки падали в тарелки, точно семена кунжута на вспаханную борозду.

— Я запирала, но ветер подул, она и открылась, — сказала тетя, не переставая помешивать палочками. Только и видела что тарелки да палочки, меня даже не заметила. Словно я сквозняк. Словно я дерево. Словно я картина, мелькнувшая во сне.

— Дядюшка. Тетушка. Вы что делаете, в поселок беда идет, ясно вам или нет. Такая беда, что никому не поздоровится, ясно вам или нет.

В гостиной висела тишина, словно там и не было никого. Словно я туда и не заходил вовсе. Дядя осторожно сыпал по тарелкам порошок из склянки. Тетя осторожно помешивала в тарелках палочками. Белые крупицы вроде сахарного песка падали в тарелку с жареными яйцами и быстро растворялись, а желтые яйца бледнели и серели, будто немного перестояли на огне.

— Много не сыпь, вкус будет не тот.

— Ничего, надо побольше сыпать, тогда они даже распробовать ничего не успеют, сразу на тот свет отправятся, нынешняя ночь никого не пощадит.

И дядя подвинул к себе супницу. И взял новую склянку. Теперь в супницу потекла мутная жижа, похожая на грязную желтую воду. Жижа текла и текла. Текла и текла.

— Хватит, куда столько, вкус будет не тот.

— Надо лить как следует, тогда эти сукины дети у меня после первой ложки на землю повалятся.

Он плеснул в супницу еще немного жижи, поднял склянку и посмотрел на свет. Полная склянка опустела наполовину. В свете лампы склянка была темно-желтой. А внизу темно-коричневой. Склянку опоясывала бумажная этикетка. Посередине этикетки чернел большой череп, похожий на ноготь с кровоподтеком. Сначала я разглядел череп на этикетке. А потом с размаху увидел иероглифы ДИ-ХЛОФОС под черепом. И понял, что самый страшный страх творится не на площади с фонтаном, а дома у моего дяди.

— Дядюшка, тетушка, вы чего делаете, ночь давно, вы почему не спите.

От столика и от дяди с тетей на меня повеяло холодом. Сначала едва заметно, а потом пробрало настоящим сквозняком. Так пробрало, что я даже задрожал. Задрожал, и пот выступил. И майка снова прилипла к спине. Лоб и глаза едко пахли соленым потом. А по комнате плыл сладковатый запах, как у воды с сахарином. Я знал, что дихлофос пахнет сладким, и чем слаще запах, тем сильнее отрава. Что ядовитый порошок в тарелках пахнет сладким, и чем слаще запах, тем сильнее отрава.

— Дядюшка, тетушка, ночь давно, вы почему не спите, вы чего тут делаете.

— Помолчи. Пришел — так сиди смирно.

— К вам в поселок, к вам домой с минуты на минуту воры с грабителями нагрянут.

— Ха. — Дядя наконец обернулся и посмотрел на меня. — Придут воры, угощу их жареными яйцами и супом с морепродуктами. — Он хохотнул и стал сосредоточенно лить дихлофос в другую супницу, сыпать яд в другую тарелку. — Большое снобродство, какого тысячу лет не бывало, даровано мне самими небесами. Кто ни во что меня не ставил, отправится нынче на тот свет.