Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

Я снова вспомнил книгу Янь Лянькэ. Книга та неказистая, как старая глинобитная хижина. Но такие неказистые глинобитные книги читать интереснее всего. Я ее много раз читал, некоторые главы наизусть помню.

Тут он снова разделся, сгреб всю свою одежду и убрал в платяной шкаф, будто знал, что она никогда ему больше не пригодится. Раздев друг друга догола, они заперли двери и ворота. И словно оказались в другом мире снаружи большого мира. Небывалый покой дарил им неведомую доселе радость и свободу. Они сплетались в объятиях. Она гладила его везде, где хотела гладить, как мать гладит своего младенца. Позволяла целовать себя везде, где ему хотелось целовать, и он словно целовал ожившую статую. Не было больше никаких преград, никаких запретов. Когда силы заканчивались, она отдыхала у него на коленях или баюкала на бедрах его уставшие ноги. Они тихо сидели, или лежали, обнявшись, или он укладывал голову ей на живот. Он недавно постригся, его ежик покалывал неясную кожу на ее бедрах, никогда не видевших солнца, и она млела от упоительной щекотки. А стоило ему пошевелить головой, и щекотка становилась сильнее. Иона звучно хохотала, как хохочут взрослые женщины. Хохот делался то громче, то слабее и в конце концов снова пробуждал его мужскую природу. Ион вновь принимался шарить руками по ее телу. А она вскакивала и пускалась носиться по дому, будто юная девочка, которой вздумалось поиграть в салки. И потом, когда он ловил ее, обессиленную, позволяла ему делать с ней все то, что делает мужчина с женщиной, без всякого порядка. Позволяла повелевать облаками и сеять дождь, резвиться фениксом и трепетать жар-птицей, безумствовать и бесноваться, как пастушок, что гонит стадо по горному склону.

Теперь мои шаги сделались легче и быстрее. Я подумал, что скоро рассветет и большое снобродство закончится. Скоро рассветет, и вместе с первыми лучами солнца на землю вернется порядок, и час будет идти за часом.

Но рассвет не спешил.

Правда не спешил. Ночь оставалась глубокой, точно сухой колодец или горное ущелье. До рассвета было далеко, как от династии Цин до династии Тан.

И ночные бедствия только начинались. Мир заснобродил совсем недавно. Кровавая смута едва успела накрыть землю, деревни, город и горный хребет. Выйдя с поля на трассу, я увидел, что в город едет целая вереница машин и тракторов, набитых деревенскими. Свет машинных фар был вроде опрокинутых колонн, повисших в воздухе. А свет тракоторных фар — вроде колонн, опрокинутых на дорогу. Грохот стоял такой, будто по земле и по небу стучат молотками или камнями. В свете фар я увидел, что люди в кузове проезжавшего мимо мопеда сжимают в руках мотыги, заступы, вилы и топоры. На рукоятях мотыг и заступов висели пустые мешки из джута и холстины, простыни и пододеяльники, чтобы складывать в них добро, словно люди отправились в военный поход и готовятся увезти домой богатые трофеи.

Все восстали.

Все заснобродили.

Машины со снобродами доблестно и отважно отправились в поход на Гаотянь. Лица водителей пылали красным праздничным светом, сна не было ни в одном глазу. В машинах сидели взрослые мужчины и парни. Изредка попадались и молодые женщины. Они держали в руках корзины, словно поехали делить зерно или собирать урожай. Я понял, что в Поднебесную пришла большая смута. Понят, что весь мир ворочается в снобродной ночи. Кто не снобродил, готовит восстание, пока остальные снобродят. И липовых снобродов было больше, чем настоящих. Намного больше. Пока мир снобродил, люди выбежали из своих домов и помчались грабить. Как бунтари или воины. Как воины или мародеры. Я подумал, что до Гаотяня с ритуальным магазином осталось совсем недалеко. Но за ночь я столько раз сбегал туда и обратно, что ноги сделались свинцовыми и будто неживыми. И я спешил домой, волоча по земле неживые ноги. И видел, что машины, тракторы и мопеды останавливаются на подступах к городу. Люди выходили из машин, вылезали из мопедов. Электрические фонари и керосиновые лампы в их руках горели, на землю ложились тени. Люди находили односельчан, разбивались по отрядам. Переговаривались. Ждали известия, ждали команды. А находились люди, которые бранились, приплясывая от нетерпения, дескать, чего вы ждете, чего ждете, надо идти. Промедлим — городские проснутся, с пустыми руками домой поедем.

Голоса хлестали, как вода из открытого шлюза. Шаги вестовых хлестали, как вода из открытого шлюза.

Я пробирался мимо машин, мопедов и людей, будто мышь, крадущаяся к своей норе. Я видел, что некоторые люди держат в руках не мотыги с заступами, а настоящие ножи. А у других в руках кувалды и охотничьи карабины. Я прошмыгнул мимо одного отряда. Мимо другого. Выбежал на городскую улицу и увидел, что город отошел из снобродства в сон. Улицы затихли. Дома затихли. Затихли даже ограбленные магазины с распахнутыми окнами и дверями. Какой-то человек шагал по уличной тишине — не знаю, наяву он был или снобродил. Шагал неторопливо, не медленно и не быстро, малейшего понятия не имея о том, что в город идет большая беда. Что народ из всех окрестных деревень и поселков собрался на подступах к нашему городу.

Грабежная война катилась по земле и прикатилась к городу.

Кровавая война стояла на подступах к городу и ждала случая ворваться.

Сон как рукой сняло, веки снова сделались легкими, с границы между сном и явью я вернулся в явь, вернулся в отчетливый мир. Неживые ноги снова ожили. На подступах к городу я шел быстрым шагом. Дальше побежал бегом. А оказавшись на главной улице, помчался со всех ног и бежал так быстро, словно лечу, словно парю в небе.

Деревенские приехали грабить город. Деревенские приехали грабить город.

Так я бежал, и кричал, и слышал, что кричу совсем как теленок на забое. Пронзительно и хрипло, словно мясник уже вонзил мне в горло свой нож. Но городские дома и улицы спали, мой голос и крик никого не разбудил. Все умерли. Умерли во сне. Очнулись от снобродства и отступили в сон, заснули и умерли. А может, слышали мой крик, но решили, что какой-то сноброд кричит, сам не знает что. Будто я сноброд, который досаждает людям своими криками. Но я все равно бежал и кричал, бежал через темную ночь, через главную улицу к нашему дому. Увидев свет, плещущий из дверей ритуального магазина НОВЫЙ МИР, я остановился и что было мочи закричал в другой конец улицы.

Деревенские приехали грабить город. Деревенские приехали грабить город.

Я крикнул два раза, а кричать в третий раз оказалось незачем. Да и нельзя.

— Ети твою бабку, чего орешь.

Чужой голос вырвался из двери нашего магазина. Чужая нога отвесила мне пинка. Такого пинка, что я почти взлетел. И не успел я опомниться от боли, как меня схватили и затащили в магазин. А в магазине я увидел все то же самое, что при Сунь Дамине. Чужие люди. Полупустые мешки, полупустые узлы. Грабители уныло переминаются с ноги на ногу. Отец с матерью без сил стоят на коленях. Их караулят двое здоровенных парней. Весь пол, весь мир устелен бумажными цветами из венков и порванными подношениями. Отец с матерью стоят на коленях среди цветов и бумаги, словно родные покойника в траурном зале. А караульные напоминают похоронных распорядителей. Стоят с бесстрастными лицами. Не радостными и не печальными. С бессонными лицами, распахнутыми глазами. Только грабитель с грубым мясистым лицом и родинкой на плече от огорчения сделался чернее тучи. Это он чернее черной тучи с криком выскочил из магазина. Отвесил мне кошмарный пинок. Заволок меня в магазин. И толкнул к родителям.

— Ваш щенок.

Отец с матерью обмерли, и закивали, и затвердили те же самые слова, какие твердили Сунь Дамину:

— Он ведь совсем ребенок, отпустите его. Он ведь совсем ребенок, отпустите его. — Хотели еще что-то сказать, но грабители поймали и придавили их голоса.

— Где у вас ценности хранятся.

Опять то же самое.

— Где родители деньги прячут.

Опять то же самое.

Грабитель с родинкой сдавил мне горло локтем, совсем как Сунь Дамин, а другую руку положил на плечо: