Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

— Просыпайтесь скорее, деревенские приехали грабить город, деревенские уже рядом. — Крик отца звучал грубо и резко, как скрежет гальки, как треск ломающегося бамбука. Крик матери тянулся по воздуху, словно шелк, порванный на тонкие красивые ленты. А мой крик напоминал свист тоненького прутика, рассекающего воздух, он был тихим и слабым, но летел дальше криков отца с матерью. Люди открывали ворота, выходили на улицу. Осматривались и поспешно пятились назад, задвигали засовы. Слышался стук деревянных палок, которыми подпирали ворота. И велосипед мчался дальше. Наши голоса летели друг за другом, отзывались эхом. Казалось, в Гаотяне всю ночь не смолкали крики моего отца, крики моей матери. Словно отец с матерью для того и появились на свет, чтобы в ночь большого снобродства будить людей ото сна, кружить по городу и без умолку кричать. И полный непокоя город проснулся от наших криков, чтобы снова умереть.

Главный перекресток. Северный конец города. Переулки на Южной и Западной улицах. Все улочки, углы и закоулки Гаотяня дрожали от наших срывающихся голосов. Наши крики разносились повсюду, куда бы мы ни свернули, и бушевали, точно ветер, что ломает ветки в лесу. А потом мы приехали к дому старосты, и отец хотел позвать старосту, постучать в его ворота, но не успел, потому что пришлось убегать. В старостином переулке вдруг замелькали огни, послышался топот. Черная ночь приглушала возгласы и разговоры. Только видно было, как маячат в темноте фонари. Топот гудел под ногами, и земля дрожала, как во время землетрясения. Будто волна, обещавшая затопить собою город, наконец пришла и накрыла город, накрыла весь мир.

Деревенских все прибывало и прибывало, и когда час пробил, они хлынули в город.

Как вода набирается в водохранилище, чтобы однажды прорвать плотину.

Как армия растет и крепнет, чтобы однажды броситься убивать.

Я растерянно смотрел на огни, слушал топот.

Мама тоже увидела огни, закричала:

— Они уже здесь, бежим. Тяньбао, скорее, бежим.

Отец занес было ногу, чтобы стучать в Старостины ворота, но теперь замер. На секунду замер и бросился прочь от ворот. Теперь главная улица полнилась бегом и топотом. Всюду были люди, люди бежали из города, спасались от беды, тащили на плечах тяжелые узлы с добром. Всюду маячил свет керосиновых ламп и ручных фонариков. И уличные фонари загорелись. Осветили улицу, будто вечернее солнце. И все сущее, малое и большое, стало видно как на ладони. И отец, подбежав к велосипеду, нашел под рулем ключ. А на ключе брелок с черной чумазой обезьянкой. Недолго думая, отец повернул ключ на пол-оборота. Недолго думая, велосипедный двигатель заработал. Вот как все оказалось. Вот каким оказалось все сущее в мире. Мы заскочили в кузов, отец забрался на сиденье и стал похож на завзятого велосипедиста. Зажал рукой газ, и велосипед тронулся с места. И улица наполнилась торопливым и ласковым тарахтением.

— Так твою растак. Так твою растак.

Не знаю, от волнения он ругался или от досады. Но когда отец выругался, велосипед дернул рулем. Качнул кузовом. И плавно, вприпрыжку покатился по улице. Намного быстрее, чем если бы мы шли пешком или бежали. Намного быстрее, чем если бы ехали на телеге, запряженной лошадьми или мулами. Улица тонула в сутолоке и грохоте шагов. Припомнились рассказы стариков о том, как в Гаотянь пришли японцы. Тогда люди тоже спасались от японской армии, навьючившись узлами с добром, кричали и разбегались кто куда. И снобродной ночью перед самым рассветом все вышло похоже. Люди, навьючившись узлами с добром, кричали и разбегались кто куда. Один бежал со спящим ребенком на руках. Другой нес на закорках старенькую мать. Третий успел отыскать дома тачку и катил ее перед собой. В тачке лежала одежда, крупа, спички, сидели старики и дети. Но пока человек с тачкой бежал, глаза его были прикрыты. Не поймешь, спит или бежит наяву. Старики и дети в тачке дремали, покачивались, бормотали без умолку:

— Неужто все снобродят. Неужто все снобродят.

Человек с тачкой был одной половиной наяву, а другой половиной во сне. Но пока он блуждал между сном и явью, ноги его не останавливались ни на шаг. Словно боялись отстать от толпы. Повсюду слышались голоса. Повсюду слышались звуки. Звуки той ночи, дыхание той ночи опутало мир кошмаром. И люди суетились, метались, носились в кошмарном сне. Сначала одна семья, две семьи. Потом несколько десятков, несколько сотен. Весь город копошился в кошмаре. Смотрел сны наяву, опутанный дурманом. Мы с родителями не спали. Мы видели, как начиналась снобродная ночь, и понимали, куда она ведет. Наши недреманные головы, ясные головы стали мозгом целого города. Душой целого города, керосиновым фонарем целого мира. Отец объезжал людей на велосипеде и кричал:

— Стойте. Не бегите. Ступайте по домам, разбудите спящих. Если оставите дома грабителям, они вынесут все до последней нитки.

И люди вдруг остановились. Вдруг застыли столбами посреди улицы. Вдруг поняли, что опустевшие дома сами зазывают грабителей поживиться. Зазывают грабителей вынести, что им заблагорассудится. И запертые на замок ворота подмигивают грабителям, заходите, дома никого. И люди опрометью бросились назад. Опрометью побежали домой. Один за другим, друг за другом. И где проезжал наш велосипед, там раздавались крики отца. Он кричал, чтобы люди скорее возвращались домой, запирали ворота и не спали. Запирали ворота, не спали и никуда не бежали. Но деревенские уже ворвались в город с юго-восточного конца и не то прибежали на отцовы крики, не то просто растекались по улицам, словно вода, прорвавшая дамбу. Их было под сотню, больше сотни, и они неслись на нас, размахивая дубинками и тесаками. Бежали за нами. Бежали убивать. До них оставалось полтора десятка шагов, толпа с коромыслами, мотыгами, секачами и дубинками качалась, словно густой лес, что качается под порывами ветра. И тотчас все переменилось.

Одному бдящему не быть головой тысячи спящих.

Одному бдящему не оживить своим голосом выкорчеванный лес и вытоптанное поле. Мой отец обернулся и застыл посреди улицы, испуганный и растерянный. Мама обернулась, и лицо ее затянуло оторопью и осенней желтизной. Я обернулся и в свете фонарей увидел топот, похожий на грохот разрывающихся петард. А поднятые дубинки, палки и ножи напоминали прорезающие небо вспышки молнии. Крики — бей его, бей — ударной волной катились по ночной улице. И в черных блестящих глазах толпы не было сна. Точно все они наяву, никто не снобродит. Несколько человек убегали от толпы вниз по улице. Толпа неслась за ними, толпа бдящая и недреманная. Не знаю, кто убегал, городские или деревенские. И не знаю, кто догонял, деревенские или городские. Но в страшной погоне между сном и явью один из убегавших вдруг споткнулся и упал. Пока он не поднялся, кто-то из преследователей воткнул ему в ногу железный заступ. Другой стукнул упавшего по голове мотыгой. Крик — мама — шлепнулся на землю, словно птенец ласточки, выпавший из гнезда. Тонкий. Пронзительный. Острее иголки, взлетел и на полпути оборвался. И снова посыпались удары дубинками и мотыгами. И вот упавший затих и лежал, похожий на кучу грязи. И было слышно только, как шлепаются в мягкую грязь его плоти твердые мотыги, заступы и дубинки. Кто-то из убегавших обернулся и закричал — тут человека убили, человека убили, — но не успел крик достигнуть толпы, как навстречу ему полетели мотыги и дубинки. И тогда беглец развернулся и понесся дальше.

Понесся к нашему велосипеду.

Шаги убегавших и их преследователей гремели по улице, точно гроза, точно петарды. А когда ноги наступали на тело мертвого, слышался плеск и чваканье, как если наступишь в грязь.

Мама испугалась:

— Тяньбао, скорее, поехали.

И я испугался — скорее, поехали. Папа, скорее. И отец испугался. Схватившись за руль, покатил велосипед к краю улицы. И свернул в переулок. Вроде как отец разогнал велосипед за руль и прыгнул на сиденье. Вроде как пробежал несколько шагов, катя велосипед, и запрыгнул на сиденье. Хорошо, что рядом с тем местом, где мы стояли, улица сворачивала в переулок. Хорошо, что в переулке было тихо и темно, как в бездонном колодце. И мы заполошной опрометью понеслись в глубь переулка. А преследователи очертя головы помчались за нами следом.