Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

Голос диктора звучал неторопливо, словно он зачитывает статью из газеты. Все гласные и согласные были чистые, словно семечки. Но отец после такого прогноза застыл на месте. И мама застыла на месте. И я застыл на месте, и рука с приемником зависла в воздухе, я боялся, что пошевелю рукой — и голос диктора оборвется. Тут отец выхватил у меня приемник. Вытащил антенну и полез с приемником вверх по склону, хватаясь за кусты. И чем выше он забирался, тем громче и отчетливее звучал голос из приемника. И стук камешков, летевших из-под ног отца, тоже звучал громче и отчетливее.

Потому что отец забирался выше и втаптывал помехи в землю.

Сообщение диктора прозвучало еще раз, точно запись, которая крутится на повторе. Отец стоял в кустах прутняка высоко над нами. Подняв приемник над головой. Слова диктора падали с высоты, будто черные капли дождя, черные градины. Разбивались о землю.

Сообщение повторилось трижды. Градины просыпались трижды. И наши онемевшие уши прослушали его трижды с начала до конца.

Мир исчез, остался только прогноз погоды по радио.

Мир исчез, остался только стук черных градин по земле.

Приемник выключился. Отец стоял в предрассветной тьме, похожий на черный столб.

— Солнце померло, городу конец, солнце померло, городу конец. Городу теперь конец.

Отец снова и снова повторял себе под нос одни и те же слова. И даже когда спустился к нам сверху, продолжал повторять их себе под нос. Но когда подошел ближе, повторять перестал. Отец замолчал, словно солнце в самом деле померло. Словно раскинувшийся перед ним мир куда-то запропастился. Сгинул. Отец молча постоял на месте, пытаясь разглядеть, что творится в городе. Услышать, что там творится. И тут мы заметили внизу черные тени. Какие-то люди тоже бежали из города, бежали от расправы. Три или четыре человека. Семь или восемь. Они выбежали, остановились на свету. И быстро скрылись в черной ночной тени. Наверное, тоже устали и решили отдохнуть. Огни над городом снова замерцали. Заискрились. Как озерная гладь под солнечными лучами. Утренняя тишина усиливала все звуки. Было слышно даже дыхание муравьев в траве. Доносившиеся из города крики напоминали шум воды в подземной реке. А катившийся по земле топот — гул перед землетрясением. Город был еще жив. Город еще дышал. Город еще убивал. Город не спал и насмерть бился со снами снобродов. Обычно в шесть часов утра горы на востоке начинают светлеть. Из расселин брызжут первые алые лучи. И скоро брызги сливаются в густую алую лужу. Которая растекается, ползет по восточному краю неба. Дальше восток белеет. Искристо алеет. Пурпурно алеет. Золотится, золотисто алеет. На деревья, травы и камни в горах ложатся красные мазки. Крики проснувшихся птиц летят по небу с рассветным багрянцем. И наступает новый день, наступает в положенное время. Но сегодня положенное время пришло, а утренняя заря не наступила. Горы на востоке оставались чернее омута, чернее океанского дна. Чернота нового дня стелилась по небу, сливаясь с чернотой минувшей ночи, словно ночь никогда и не заканчивалась. И не закончится. Словно и не будет никакого дня и солнце уже не взойдет. Оказывается, ночь никуда не уходила, и ночное время было подобно бесконечной нити, смотанной в черный клубок.

Отец подошел к нам и встал возле кузова. Посмотрел на город, будто на бездонное озеро. Ухватившись за край кузова, мама поднялась на ноги и встала подле отца, словно вылезла из воды, уцепившись за нос лодки.

— Как же нам быть, как быть, как теперь быть.

— Надо возвращаться. Что поделать, сон нас не берет. Значит, небесный владыка наказывает нам не спать и будить спящих.

Договорив, отец отдал мне приемник, взялся за руль и покатил велосипед обратно.

— Правда вернемся.

— Надо вернуться. Наш дом в Гаотяне, пусть Гаотянь пропадает пропадом, но дом есть дом. Дом мы не бросим.

И отец шаг за шагом повел нас с мамой в черную ночь, что раскинулась на месте запаздывающего дня, повел нас вниз, к нашему городскому дому.

КНИГА ДЕСЯТАЯ

Стражи кончились. А одна птица выжила

1. (06:00–06:00)

Мы не стали возвращаться в Гаотянь той же дорогой. Северные кварталы бедные, там нечего грабить. Снобродной ночью бедные улицы и бедные дома оказались безопаснее богатых. Мы пошли вдоль протоки на север, чтобы попытаться проникнуть в город с северного конца. Прошли мимо людей, уснувших на насыпи у протоки. На дереве под насыпью висело два керосиновых фонаря. Рядом сидели люди, которые не спали и дежурили. Наверное, они спали и дежурили по очереди, чтобы не заснобродить. Мы прошли мимо и услышали позади сонный голос.

— Скоро рассветет.

— Скоро, еще немного потерпите.

— Небо как померло, больше не рассветет. Мы, когда убегали, ни часов не взяли, ни приемников, откуда теперь время узнать.

Отец не стал говорить, что сейчас начало седьмого и обычно к этому времени уже светает. Не стал говорить, что солнце померло, что время померло и день тоже помер.

— Спите, пусть один дежурит, а остальные спят. Проснетесь — уже рассветет. Рассветет, и самое страшное останется позади. — Так сказал мой отец и прошел мимо.

И мы наконец оказались у северного конца города.

И наконец приготовились войти в город.

Смутные очертания домов напоминали черные кучи земли в горах. Смутные очертания деревьев напоминали траву у берега протоки. Топот и крики сливались в шум сонного ночного столпотворения, который то выплескивался из середины города в северные кварталы, то снова стихал. Стихал, словно мир на самом деле помер, словно в нем не осталось ни людей, ни вещей, ни насекомых, ни птичьего щебета. Только редкие крики ночных птиц в тишине. Отец остановил велосипед на перекрестке. Всмотрелся в дальний конец улицы. Казалось, погромы в Гаотяне закончились. Снобродство закончилось. Люди заснули и успокоились. Мир успокоился, Гаотянь успокоился.

Вот так мы втроем незаметно вернулись в город. Тусклый свет электрического фонарика выхватывал из темноты выбоины и камни на дороге. Выхватывал из темноты деревья и дома. Выхватывал из темноты притаившихся там людей. И мы увидели двух молодых женщин, которые стояли у дороги. Стояли у новеньких ворот, у новенького дома с черепичной крышей. Стояли у ворот, будто сестры. На воротах висел фонарь. И женщины млели в фонарном свете. Лица их были заспаны, глаза прикрыты, увидев нас, женщины заулыбались:

— Вы кто такие будете, а у нас мужья уехали, идите сюда, побалуемся.

Мы быстро прошли мимо. Вслед нам полетели голоса:

— Эй, упустишь свое счастье, утром будешь локти кусать.

Метров через сто мы увидели еще полдесятка женщин, собравшихся вокруг керосиновой лампы, они обмахивались веерами, грызли арахис и грецкие орехи, сидели за столом у новеньких ворот и ждали мужчин. Все с мытыми волосами. Только что из душа. У всех полные белые груди, едва прикрытые лифчиком или вовсе без лифчика. Одни в шлепанцах, другие босиком. Одни попусту обмахиваются веерами, другие запаслись полотенцами, чтобы вытирать пот. И все как одна в юбках, поддернутых до самого живота, чтобы выставить напоказ места, которые хотелось выставить напоказ. Все как одна молодые, все деревенские, все недавно вышли замуж и перебрались к мужьям в Гаотянь. Лица у всех блестят розовым, словно глиняные маски, покрытые свежей краской. Глаза подернуты зыбким облаком дремоты. Мужья уехали на заработки. Обычно женщины собирались на пятачке у ворот поболтать, посмеяться, посплетничать. Но сегодня пришли сюда посреди ночи, вылезли из постелей и пришли на пятачок у софоры, и уселись за каменным столом. Подышать воздухом. Почесать языками. Подождать мужчин. Казалось, они знать не знают о погромах в южных и восточных кварталах. Казалось, северные кварталы вовсе отделились от Гаотяня с его погромами. А еще в компании женщин стояла немолодая Старостина жена. Не знаю, как она там оказалась. Почему тоже разделась до пояса и выставила наружу свои засохшие баклажаны, да еще прислуживала молодым, одной наливала чай, другой подавала веер. И кричала во всю глотку, словно раздувает огонь: