Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

— Эй. Вы кто такие. Мужики, идите сюда, побалуемся. С ними переспите, они ни фэня не попросят. А со мной переспите, я еще доплачу — сотню доплачу, две сотни. Три сотни, четыре сотни. Эй, подходи сюда, я Старостина жена. Староста наш скотина последняя, променял меня на Ван Эрсян, вот и приходится стоять здесь, искать себе мужика. Эй. Ты кто такой будешь, подходи. Давай, если нужно будет какой вопрос в деревне решить, я тебе помогу. И по мелочи помогу, и не только, ты почему не идешь.

Мы поспешно прошли сквозь окрики.

Мама прошла сквозь окрики, бранясь и причитая, что же это такое, что же такое. И не успела ее брань с причитаниями коснуться земли, как из переулка слева вывернули двое мужчин и направились туда, где стояли женщины. Обоим за тридцать. Оба холостые. Один слабоумный. Еще хуже, чем я. Обычно он целыми днями только и делал, что глупо хихикал. А второй припадочный. Между припадками он блуждал по улицам, пригнув голову, хилый, мозглявый, затюканный. Обычно слабоумный и припадочный не хотели друг с другом знаться, как софора не хочет знаться с ивой, и при встрече даже не здоровались. Но той ночью шли по улице вместе. И лица у них сияли, задорно светились, как у нормальных, которым выпала большая удача. Будто они меда наелись. Выпили вина. Будто сыграли свадьбу и переспали с невестами. Слабоумный с припадочным вывернули из переулка, переговариваясь:

— Дочка у Суней такая славная, где ни потрогаешь — вода водой.

Слабоумный вдруг остановился и вгляделся в лицо припадочного, будто поверить не может:

— Ишь ты, а соседка у нее несговорчивая. Пока ее не побил, не разрешала себя потрогать.

Припадочный тоже остановился.

— И что, не вышло.

— Вышло.

— Хорошо, поди, как во сне.

— Сон не настоящий, а это настоящее. Сон проходит, остается маета. А это я всю жизнь вспоминать буду, дрожать буду.

Припадочный улыбнулся. Словно утреннее солнце показалось на посветлевшем небе.

— Теперь куда пойдем. Домой, спать пора.

— Давай еще каких-нибудь женщин найдем, пока не рассвело. Я теперь все буду делать, как ты скажешь, только своди меня еще к какой-нибудь женщине.

Припадочный постаял немного, подумал и сказал:

— Здоровые сейчас или спят, или воровать пошли, убивать и грабить, все женщины в северных кварталах наши. Целая улица как мягкая перина, в каждом переулке покои новобрачных.

Слабоумный говорил так ясно, будто познал всю сокровенную суть той ночи. Договорил и пошагал вперед. Взял припадочного за руку и пошагал вперед. И они пошли в нашу сторону. Фонарик у них горел ярче рассветного солнца. Яркий луч выхватил нас из темноты, и припадочный со слабоумным остановились, закричали:

— Вы спите или наяву, вы вроде не воры, не грабители.

Мы остановились в фонарном свете.

— Вы не знаете, что там в центральных кварталах творится.

— Все сдурели, все заснобродили, в городе погром, в управе хотят до рассвета с деревенскими разделаться, выгнать их из города, — громко отвечал припадочный. Но отвечал совсем как здоровый, словно и не бывает у него никаких припадков. Словно он здоровый, нормальный. Договорив, махнул рукой, смерил нас взглядом. — Эй, только честно отвечайте, стоят там вдоль дороги спящие, снобродные женщины или не стоят. Стоят у ворот голые женщины или не стоят, ждут они мужчин или не ждут.

Отец застыл на месте. И мама застыла позади отца. Отец крикнул:

— Какие, на хер, женщины, прошел бы я мимо, если б они там стояли.

Мама крикнула:

— Ступайте на Южную улицу, там поищите. На Южной улице живут богато, там все женщины как иностранки.

И тут позади раздался топот, словно пробежала целая армия с конницей. И еще женский визг. Как будто женщине дали по лицу, подмяли под себя и стали делать то, другое и третье. Отец обернулся Мама обернулась. Мы втроем резко обернулись и увидели, как толпа хватает женщин и бежит прочь. И на месте женщин остается только женский визг и стук запираемых ворот.

А потом, потом ничего не осталось, только мертвая чернота, мертвая тишина да живые шаги посреди мертвечины.

2. (06:00–06:00)

Так и вышло, что город умер в седьмом часу утра.

Так и вышло, что мир умер в седьмом часу утра.

Город умер в тот самый час, когда солнцу пришла пора подняться на несколько жердей над землей, умер черной смертью, рассыпался на черепки. В городе началось великое побоище. Людей собралось, что деревьев в лесу. Что муравьев в муравейнике. Что песка в пустыне, что праха в земле. Что воды в море, что звезд на небе. Видимо и невидимо, ни числа, ни счета. Толпа затопила улицу. Затопила Гаотянь. Весь поднебесный мир затопила кошмаром. Сотни человек. Если не тысяча. Или две тысячи. Больше мужчин, треть женщин. Казалось, все люди той ночью заснули, все заснобродили и пришли на гаотяньскую войну.

А кто не снобродил, тоже пришел на войну пограбить, пока все снобродят.

Гаотяньская война стала зенитом ночи большого снобродства. Пунктом назначения всех снобродов и бдящих. Совсем недавно сноброды шли убирать урожай, молотить пшеницу, шли воровать, шли грабить, резать и убивать, но сейчас казалось, что с тех пор успело смениться несколько династий. А великая гаотяньская война, настигшая город на черном мертвечинном рассвете, стала истинным началом снобродства и истинной его целью. Мы с родителями спешили к южным кварталам, к юго-восточной части города, где живет много людей и стоят большие дома, поначалу мы думали отыскать гонг, ходить по улицам с гонгом и будить спящих. Думали вынести из дома плитку и кастрюлю с чашками, заварить еще чаю, заварить кофе, приготовить раствор реальгара, но скоро раздумали. Совсем раздумали. Мимо нас черной тенью пронеслись люди. Блестящим лезвием промелькнули мимо. В белых рубахах старинного покроя. С клинками, дубинками и разной железной утварью. С кухонными ножами, тесаками, штыками, кинжалами и резаками. Закинув на плечи резаки. Держа наготове топоры, молотки и серпы. И пики с красными кисточками, которых много лет было нигде не видно [40]. Ни одежды не разглядеть. Ни лиц в черной рассветной дымке. Только очертания фигур и клинков. Приглушенные шаги напоминали шум подземной реки, что бушует на глубине десяти или двадцати метров. Мужчины снимали обувь, чтобы ступать тише. Шли босиком, засунув обувь под мышку. Одна женщина бежала за своим мужем. Бежала, сдавленно крича:

— Меня подожди. Меня подожди. Если умирать, я с тобой умру. Если умирать, то вместе.

Головы у всех были повязаны желтыми шелковыми лентами. Желтыми шелковыми лентами в два пальца шириной. Одинаково. Неотличимо. Все куда-то спешили и молчали, только завидев друг друга, скользили глазами по желтым лентам. Все ленты были завязаны узлом на затылке Словно на каждом затылке распустилось по желтой хризантеме. Деревяху Чжана, который жил напротив нашего старого дома, будто подменили, он прошел мимо с железной арматуриной за поясом и тесаком в руках. Прошел, завязывая на затылке желтую ленту. Потом вскинул тесак, обрезал длинные концы ленты, бросил под ноги и пошел дальше. Мы побежали за ним — Деревяха, Деревяха, ты куда идешь, куда ты.

Деревяха Чжан вдруг остановился, встал напротив моего отца, достал из-за пояса арматурину в два чи длиной, которой забил до смерти Кирпичного Вана, и выставил ее перед собой:

— Фонарь погаси, тебе жить надоело, в лицо светишь.

Сказал, как гвоздь забил. Деревяху в самом деле подменили. Отец вздрогнул. Выключил фонарик. Подшагнул к Деревяхе и заговорил тише:

— Ты наяву или снобродишь, что такое в городе творится.

— Если жить не надоело, раздобудь желтую ленту и повяжи на голову. А если надоело, так и шатайся по улицам, как сейчас шатаешься.

Я не видел Деревяхиного лица. Видел только, как он переложил арматурину из руки в руку. Тесак заткнул за пояс. А черную ржавую арматурину подкинул в руке, помахал ею в разные стороны, пока сзади не подошли еще двое с фонариками, обернутыми тканью. Подошли, сказали, мы с повязками, и прошагали дальше. Шагали быстро, словно парят над землей. Легко, словно их несет ветром.