Паук у моря (СИ) - Валин Юрий Павлович

Они не сунутся, а вот высунется ли когда-нибудь на белый свет вконец одичавшая Медхен?

— Что? — прошептала Анн, не сводя взгляда с темного прохода.

Не было подсказки. Колебались границы не очень ровного прохода, туманились. Или то только казалось? Не знает Хеллиш ответа. Оно и верно — если уж сама беглянка колеблется, то что с древних скал спрашивать? Такие решения сам человечек принимает, подсказки только по конкретным мелочам могут быть.

Ладно. Хватит бегать. Не безмозглый цизель — всю оставшуюся жизнь по щелям прятаться. Рискнем. Хотя, ох и пожалеет о своем безумии Анн-Медхен….

…Вошли уже. Осторожные шаги слышны отчетливо. Небось копьями ощетинились, клинки наготове. Эх, пушку не притащили. Сложно уважение к человеку проявить?

Деньги и иное ценное отдавать полицаям Анн не собиралась, скормила скальной щели два десятка марок, сунула сверток с пистолетом — не пролазит. Да как так, опять что ли намек⁈

…Время иссякло. Оставались секунды накинуть драное платье и упасть под одеяло. Пистолет уже лежа из тряпки развернула, сунула под одежду…

Вошли.

Пещерная комната с низким потолком. Очаг, котел с остатками варева, клочья тряпья на полу, жалкие подстилки из травы, пустые бутыли. Спит кто-то, укутавшись в дырявое одеяло, хотя второе, относительно новое, на полу валяется. Доносится безмятежное посапывание. Переглядываются ловцы разбойников, самый здоровенный готовит дубинку-палицу — это даже не дубинка, а этакий молот деревянный, таким инструментом что колья забивать, что злоумышленников глушить — одинаково удобно.

Когда сдергивают одеяло, Анн хнычет и жмурится.

— Она, что ли? Эта? — уже в полный голос, с брезгливым изумлением говорит бравый усач-цугцманн[1].

— Э… — Молодой и сам в изумлении.

Сонно щурится с ложа на гостей нечто жалкое — девчонка, баба или старуха? — вообще не понять. Торчат чахлыми прядями грязные волосы. Лицо «надето» самое придурковатое. Короста на верхней губе. Нет, такую пленницу по башке лупить — только дубинку пачкать.

— Она? Главарша? — цедит, морщась, цугцманн. — Тебя, засранец, спрашиваю!

— Так она… — мычит Молодой, — но…

Его бьют. Ловко и сильно, древком копья.

— Она! Она! — стонет, сгибаясь, разбойник. — Она сама говорила. Она Медхеншуле окончила, медицинен-сестра…

Гости смотрят на сидящее на подстилке существо, весьма с отвращением смотрят. И снова бьют Молодого.

Ибо заведомо врет. В Эстерштайне даже дети знают: медицинен-сестра может быть некрасивой, косоватой и хромоватой, но она аккуратна, умна и прилична. Иначе какая же она медицинен-сестра?

— Черт знает что такое, — морщится цугцманн. — Зря шли.

Он смотрит на штатского, тот пожимает плечами:

— Необходимо было проверить. К тому же, это явное разбойничье логово.

— Шайка из двух человек? — цугцманн явно прощается с уже померещившейся наградой. — Что будем делать?

— Эту прибить, — подает голос здоровяк. — Она наверняка заразная. Вглубь Хеллиша спихнем — пусть бездна тварью подавится. А вора — под суд. Может, на следствии еще что порасскажет.

— Нет, так не пойдет, — качает головой штатский. — В Городском управлении «Гесты» знают, что мы пошли проверять личность по розыскному описанию. Придется ее в город везти. Проверьте ее.

Полицейские дружно пятятся.

— Я ее щупать не буду, — поясняет наглый здоровяк — Она даже на морду гнойная. Такую красотку и в штлаге десятой дорогой обойдут. Я человек исполнительный, сознательный, но всему есть уставные границы. Вы еще на долг-ленд с такой жабой меня пошлите.

— Долг-ленд! — хихикает Анн-Медхен, раздвигая колени. — Все будете?

Она ужасна. Перевязанная нечистым бинтом рука, худые ноги в пятнах, под платьем впалая грудь — никогда «надевать» столь натужный облик не приходилось, может и с перебором выходит, но слишком страшно сейчас разбойнице-лицедейке.

Перегаром от бабы несет самым настоящим, остальное тоже… почти настоящее. Отшатываются полицейские, хором орут:

— Села, тварь! Подол оправь!

Замахиваются древком копья. Анн поспешно садится, заслоняет голову руками, хнычет.

— Оружие есть? — рявкает цугцманн, — его не на шутку подташнивает.

— Арбалет? У него спросите, он от меня прячет, — Анн не опуская рук, тычет пальцем в сторону Молодого. — Не бейте меня! Я ничего такого не делала. Только жратву готовила и либе-либе.

— Заткнись, чудовище! У тебя оружие есть? Нож, говорю, есть?

— Откудава? Он только для готовки нож давал. У него и есть. А у меня чего? — Анн задирает платье с одной стороны, потом с другой. Пистолет удается пока скрывать, остальным любуйтесь, не жалко. Главное лицо прикрывать — короста, дрянь такая, сложна в изображении, «съехать» с лица так и норовит. Но держать руки у головы получается — испугана дура, побоев боится, это вполне естественно.

Опрометчивый Молодой пытается возразить: и насчет главарши, и вообще. И бьют именно его. Слабак показывает, где арбалет и болты спрятаны, собственную захоронку с деньгами выдает. Три с лишним марки скопил, упырь мелочный.

Полицейские сами командуют, чтобы задержанная взяла одеяло, прикрылась. Потом всё же связывают руки — как положено. Но спереди, чтоб одеяло придерживать могла. Снова брезгливо плюются. Не от того, что шибко воняет тряпьем и прелестями пленница, но перегаром крепким изрядно обдает. Все же от шнапса большая польза.

Выводят по знакомой галерее. Наверное, в последний раз проходит здесь Анн-Медхен. Что ж, не так и плохо жилось.

Идти по склонам такой большой толпой весьма странно. Полицаи настороже — даже дневной Хеллиш их весьма смущает. Фургоны спрятаны внизу, у дороги. Там и охрана с взведенными арбалетами.

Пленников сажают в заднюю часть фургона — там отгороженная глухая будка. Анн взлетает туда, подсаженная брезгливым пинком. Вот теперь действительно больно. Но пистолет из-под платья и одеяла не выскочил. Отлично.

Скрипит, трогается фургон. Анн видит за решеткой оконца склон. Прощай Хеллиш, может, еще свидимся. Хочется сказать пару душевных слов Молодому, но лучше сдержаться. Избили того славно, не очень-то и соображает красавчик. У самого губа порвана и болтается-оттопыривается. Так, сдери ему башку, и надо предателю. Повезет, так еще и напрямую поквитаемся.

…Уползала назад дорога меж скал. Ничего, Хеллиш никуда не денется. Остается тут, и остальное остается — там, в неприметной галерее у колодца. Будут высушенные, уменьшившиеся головы коллег по грабежам в темноту смотреть, славную разбойницу вспоминать.

Ехали быстро, лошади хорошие. Анн слушала разговор охраны, перегородка была надежна, оббита листами толстой меди, но зарешеченное окно слова не отсекало. Зла полиция: сначала с Молодым возились, потом поспешно на облаву собирались, по самой жаре по скалам лазили. А Молодой даже глупее чем думалось — не на сбыте попался, он воровать попутно вздумал, а когда за руку поймали, ножом грозил. О, донервет, и с какими дурнями спать приходилось⁈

Судьба подельника Анн волновала мало. Повесят скорее всего. Странно, но и насчет собственной участи тоже думалось как-то слабо. Отупела. Больше мучило недоумение — отчего не бежала-то? Откуда внезапный порыв остаться, начать безнадежную игру? Это же вообще не игра, а сущая глупость. Неужели Хеллиша послушалась? Так что он в городских играх понимает? Чудо, что пистолет еще не нашли. Зачем брала? Улика же. В «нашла у канавы» точно не поверят.

Особо размышлять и самой себе изумляться не пришлось: это только кажется, что разбойники в немыслимой глуши злодействовали — а ехать до города всего ничего. Уже стучали колеса по мостовой, преодолел полицейский фургон трамвайные рельсы, вдали пыхтел лок-мот, слышались многочисленные голоса. Живет Хамбур, словно ничего и не случилось.

Остановились, качнулся экипаж — выгружались недовольные полицейские. Вроде бы угол Имперской — полицейская тюрьма и городской суд. Хотя уверенности не было, а выглядывать, любопытствовать Анн не собиралась.