— Надоело! — провозгласила она громко и четко, отсекая одним махом все хитросплетения придворного этикета. Её голос, прозвучавший как удар хлыста, разрезал умиротворённую атмосферу сада. — Я хочу гулять по городу! Сейчас же!
Эти слова повисли в воздухе, густыми и невообразимыми, словно свинцовые облака. Они повергли всё окружение в состояние, близкое к кататонии. Гулять? По городу? Первая госпожа? Без торжественного выезда, без освящённой традицией причины? Просто так, по велению скуки? Это было настолько немыслимо, так радикально выбивалось из всех сводов правил, что даже всепоглощающий страх на мгновение отступил, смытый волной чистого, беспримесного изумления.
А Тан Лань, не дав им опомниться, уже повернулась к своему верному теневому, Лу Синю. Стражник стоял, у входа в беседку, его поза была воплощением готовности и дисциплины.
— Готовься, стражник, — бросила она, и в её голосе звенела сталь, не терпящая возражений. — Мы выходим.
И в этих простых словах звучал не приказ, а глоток долгожданной свободы, сметающий на своём пути все преграды этикета.
Глава 16
Выход первой госпожи в город напоминал небольшой, но до крайности чопорный кортеж, движущийся сквозь шумную вольницу улиц подобно холодной, молчаливой ладье, плывущей по бурной реке. Две служанки, включая бдительную Цуй Хуа, чей взгляд метался как стражничий меч, пара бесстрастных евнухов и неотступная тень Лу Синя — все они окружали Тан Лань, создавая вокруг неё невидимую, но ощутимую стену отчуждения, отгораживающую её от живой, пульсирующей жизни рынка.
Внутри же этой стены бушевала тихая буря. Снеже приходилось сжимать себя изнутри, заковывая природное любопытство в ледяные доспехи чужого высокомерия. Её так и тянуло — остановиться у каждого второго лотка, потрогать пальцами грубую ткань, вдохнуть полной грудью пьянящий коктейль из ароматов пряностей, рассмотреть замысловатые игрушки, вырезанные руками мастеров. Но она помнила: она — Тан Лань. Хмурая, высокомерная, презирающая толпу принцесса. Её удел — лишь изредка позволять себе короткий, равнодушный взгляд на что-то особенно яркое, в то время как внутри всё её естество кричало от неподдельного интереса.
Это было мучительно. Как надеть на себя тесные, неудобные доспехи, сквозь которые почти ничего не чувствуешь, кроме тяжести собственной маски. В её душе поселилась тихая, ноющая грусть от этого добровольного заточения в чужом, чопорном образе.
И тут она их увидела. В плетёной корзине у пожилой торговки, чье лицо было испещрено морщинами, как картой прожитых лет, лежали странные, мохнатые, красновато-коричневые фрукты, до смешного похожие на свернувшихся клубком спящих ежиков. Снежа никогда таких не видела. Её любопытство, словно натянутая тетива, вдруг пересилило всю осторожность. Сделав пару небрежных шагов к лотку и стараясь придать лицу выражение снисходительной заинтересованности, она указала на диковинку кончиком веера.
— Что это за плоды? — спросила она, и её голос, к собственному ужасу, прозвучал чуть менее ледяно и чуть более заинтересованно, чем диктовала роль хмурой аристократки.
В этот самый миг, когда её маска на мгновение дала трещину, обнажив живой интерес, пространство вокруг исказилось. Мимо, рассекая толпу с напором барбизонского кабана, движимого важностью собственной персоны, прошёл грузный мужчина в дорогих, но лишённых изящного флёра дворцовых одеждах — типичный чиновник средней руки или разбогатевший торговец, имеющий дела с казной. Он явно куда-то спешил и, не удостаивая окружающих взглядом, грубо толкнул торговку плечом, как отодвигают надоевшую ветку на тропинке.
— Ай! — вскрикнула женщина, и её вопль, короткий и полный боли, был похож на треск сухой ветки. Плетёная корзина выскользнула из её ослабевших пальцев. Диковинные мохнатые фрукты, эти смешные ежики, покатились по грязной мостовой, превращаясь в жалкий, пыльный мусор.
На лице торговки застыл немой ужас. Она уже мысленно прощалась не только с товаром, но и с надеждой на пропитание, с крохами заработка, которые должны были стать наградой за долгий день.
И в груди Тан Лань что-то щёлкнуло. Терпеливо собиравшаяся неделями подавленная тоска, вся горечь фальши, вся ярость от несправедливости этого невыносимого мира, где сильные безнаказанно обижают слабых, вырвалась наружу одним яростным, очищающим порывом. Лёд высокомерия растрескался, обнажив стальную волю.
— Эй, болван! — её голос, обычно томный и низкий, прозвучал резко и властно, как удар бича, заставляя всех окружающих вздрогнуть и инстинктивно замолкнуть. — Куда прешь, не видя ничего вокруг? Вернись и извинись перед ней! Немедленно!
Мужчина, уже было растворившийся в толпе, обернулся, готовый огрызнуться на дерзкую незнакомку. Но его взгляд скользнул по дорогим, безупречного кроя одеждам, оценил свиту, замер на мрачной, как грозовая туча, фигуре стража за её спиной. Наглая самоуверенность в его глазах мгновенно утонула, сменившись растерянным, а затем и откровенно испуганным пониманием. Он замер в нерешительности, словно букашка, внезапно оказавшаяся под сапогом.
А Тан Лань, не дожидаясь его реакции, уже склонилась над грязной мостовой. Её движения, лишённые привычной изнеженной грации, были резкими, угловатыми, полными возмущения — благородного гнева, пожиравшего все условности. Она, не глядя ни на кого, принялась собирать рассыпанные мохнатые плоды, один за другим возвращая их в плетёную корзину.
Зрелище это было настолько немыслимым, что повергло всё окружение в состояние, близкое к катарсису. Слуги и евнухи застыли с каменными, ничего не выражающими лицами; их сознание, воспитанное в строгих иерархиях, отказывалось воспринимать происходящее: Первая госпожа. На коленях. Поднимает фрукты с земли. Собственными руками. Это был апокалипсис в миниатюре, крушение всех основ мироздания.
Но настоящая драма разворачивалась в душе Лу Синя. Его мир, выстроенный на фундаменте ненависти и долга, рушился окончательно и бесповоротно. Его рука инстинктивно легла на рукоять меча, когда её властный крик прорезал воздух — старый рефлекс, выточенный годами службы. Но что ему было делать? Защищать её от… её собственного, пусть и шокирующего, порыва? Он видел, как тонкая ткань её дорогих, расшитых рукавов безжалостно пачкается в уличной пыли. Внутри него бушевала немая буря. Это унижение её собственного достоинства! Её статуса! Почему она это делает?
Разум лихорадочно искал привычные оправдания в ядовитых категориях: Это новый, изощрённый способ показать своё презрение к окружающим? Унизить их, демонстративно унизив себя? Но нет. Его взгляд, заточенный на малейшие оттенки лжи, снова уловил ту же искренность, что и в тот день, когда она упала со стула. Ту же прямоту, лишённую расчёта. И это пугало. Его ненависть, привыкшая к определённой цели, металась в клетке, не находя выхода, потому что не могла найти себе привычную жертву. Он ненавидел её — но кого он ненавидел сейчас? Принцессу, пачкающую руки ради старухи? Или тот внезапный луч света, что слепил его, привыкшего к темноте?
Торговец же, окончательно сражённый её гневом и собственным страхом, не нашёл иного выхода, кроме как рухнуть на колени. Мостовая отозвалась глухим стуком. Его тучное тело сжалось в комок унижения и ужаса.
— Простите, ваша светлость! Я не заметил! Не видел вас! — его голос дрожал, сливаясь с гулом толпы.
— Не передо мной! — рявкнула Тан Лань, поднимаясь во весь рост и смахивая пыль с пальцев с видом разгневанной богини, лишь слегка запачкавшей руки в мире смертных. Её жест был отточен и полон презрения. — Перед этой женщиной! Она же тебе не дорогу перешла!
Чиновник, будто марионетка, повинуясь её властному тону, резко развернулся к ошеломлённой торговке, чьё лицо выражало полную прострацию от происходящего.
— П-прости, старуха! — залепетал он, тычась лбом в её сторону.
— И теперь заплати ей за испорченное! — отчеканила Тан Лань, и её слова повисли в воздухе неоспоримым приговором.
