Нарушенные клятвы (ЛП) - Фарнсуорт Ш. У.

— Почему ты рассказала Алексу? — Я огрызаюсь в ответ.

— Я… что?

— Если ты не хочешь, чтобы я вмешивался в жизнь Лео, зачем ты рассказала о нем Алексу?

— Это… я тогда не знала, кто ты такой!

— Кто я? — Мой голос стал опасным, от тона, которым взрослые мужчины вздрагивают, но Лайла не обращает на это внимания.

— Я не знала обо всем этом! — Она ставит бокал и машет рукой. — Кровь, оружие, враги и политика. Частью воспитания являются интересы ребенка, которые должны быть превыше твоих собственных. Ты думаешь, что Лео должен расти, каждый день опасаясь за свою жизнь?

Я встаю, ее слова — неприятное напоминание о моем вчерашнем провале. Вооруженные люди Бьянки были в нескольких футах от моего сына.

— Он не будет так расти.

Лайла тоже встает, ее грудь вздымается, а глаза сверкают. — Из-за тебя мы оказались в эпицентре войны…

Роман врывается в мой кабинет. Он смотрит на Лайлу, извиняется за то, что прерывает, а затем говорит мне, что Дмитрий звонит.

Лайла переводит взгляд с меня на него, не понимая быстрого потока русской речи.

Я вздыхаю.

— Мне нужно ответить на телефонный звонок.

— Сейчас? — В ее голосе слышится недоверие.

— Это важно, Лайла.

— Это прекрасный пример того, почему тебе следовало держаться от нас подальше, Ник. Ты говоришь, что хочешь быть частью жизни Лео, но у тебя нет даже десяти минут на разговор. Что я должна сказать Лео, когда он спросит меня, как долго мы здесь пробудем? Зачем мы здесь?

— Ты могла бы начать с того, что сказала бы, что я его отец.

— Ты не заслужил этого титула, — огрызается она.

— Мне ни черта не нужно зарабатывать. Я его отец, и все, что я делал с тех пор, как узнал о его существовании, — это защищал его.

— От себя! От выбора, который ты сделал!

Моя челюсть ходит ходуном, когда она проходит мимо Романа, не сказав больше ни слова. Он отважно пытается притвориться, что, несмотря на то, что находится в нескольких футах от нее, не расслышал ни слова из того, что только что было сказано. Затем он следует за ней из кабинета.

Я наливаю еще один стакан водки, затем беру трубку.

— Морозов. — Обычно я так отвечаю по телефону, но добавляю дополнительный акцент, чтобы позлить Дмитрия.

— Никогда бы не подумал, что ты неравнодушен к американским девушкам, кузен.

Любая надежда на то, что Дмитрий ничего не знает, испаряется. Я знаю, что он платит шпионам по всему городу, и он знает, что я вернулся. Я знал, что есть вероятность, что он также в курсе, что я вернулся с компанией.

— Или к матерям-одиночкам.

— Чего ты хочешь, Дмитрий? — спросил я. Мои пальцы сжимают стакан с такой силой, что я мог бы его разбить, но мой голос размеренный и холодный.

Мне не следовало отвечать на его звонок. Это только испортит мне настроение.

— Поздравить тебя, конечно, папа. Как ты думаешь, что бы сказал Игорь, если бы узнал, что его первый внук наполовину американский ублюдок? Сказал бы он что-нибудь? Или он просто убил бы парня и заставил бы тебя обрюхатить русскую?

— Я не трачу время на размышления о мертвых, — вру я.

Честно говоря, я знаю, что Дмитрий, вероятно, прав. Мой отец приказал бы выследить Лео и Лайлу и всадил бы пули им в головы. Воспринял бы их не как людей, не как семью, а как пятно на репутации Морозовых. Как ответственность. Как угрозу.

Я бы сделал все, чтобы вернуть своих братьев, не в последнюю очередь потому, что это сняло бы с меня давление. Но большую часть времени я испытываю гребаное облегчение от того, что мой отец мертв. По многим мелким причинам — и по этой большой.

Я чувствую раздражение Дмитрия через телефон. Очевидно, он надеялся, что упоминание моего отца ударит сильнее. Но я всегда лучше справлялась со своими эмоциями, чем он. Одно из наших многочисленных отличий.

— У тебя теперь есть слабости, Николай, — говорит он мне. — Мы оба знаем, что произойдет, если ты предъявишь права на этого ребенка. И мы оба знаем, что это будет иметь последствия. Павел, может, и некомпетентен, но он не идиот. Первенец Поповых был частью сделки, которую вы заключили.

— Сделка, в которой ты не участвуешь, — напоминаю я ему.

— Пока. Возможно, он передумает.

— Он не передумает, — отвечаю я. — Ты облажался, кузен. И хуже всего то, что ты знаешь, что облажался. Не так ли? Украденные тобой деньги иссякают. Люди, которым ты давал обещания, не получили повышения. Ты поставил на проигравшую лошадь, потому что твоя чертова гордость не могла смириться с тем, что я был первым в очереди.

— Гордость тут ни при чем. — Слова Дмитрий выплевывает. — Ты слишком слаб. Слишком мягок для такой жизни. И мы оба это знаем.

— Ты умрешь за свое предательство, Дмитрий. Вот почему ты сбежал, после того, как провалил простое убийство. Это могло быть милосердно. Быстро. Больше нет.

— Он красивый мальчик, Николай, — насмехается Дмитрий. — Очень похож на свою мать. Может, она и американка, но, по крайней мере, она горячая штучка. То, что я с ней сделаю после того, как застрелю твоего сына… — Он прищелкивает языком. Издает бездушный, скрежещущий смешок. Если у него когда-либо и была душа, то ее давно нет.

Страх, который пронизывает меня, сводит с ума.

Это изнуряет так, как я никогда раньше себя не чувствовал.

В угрозах нет ничего нового. В моем мире они считаются любезностями. И они не пустые. То, что случилось с моим отцом и братьями, было доказательством этого. Ронану было всего тринадцать, но он был убит как мужчина.

Быстрое взросление было требованием, а не предложением. Как и месть за смерть моего отца и братьев. Демонстрация силы для защиты моих людей. Моей матери. Я — последний наследник мужского пола.

От мысли о том, что Лео когда-либо заплатит за мои грехи так же, как Ронан и Аритом заплатили за грехи моего отца, у меня кровь стынет в жилах, как ледяная вода. Мысль о том, что Дмитрий когда-либо прикоснётся к Лайле — когда-либо принудит ее, вызывает у меня тошноту. Тогда я бы не рассматривал месть как ежедневную работу — необходимость остаться у власти и самому остаться в живых.

Я бы расправился со всеми виновными, не только с ним. Разделал бы их, как домашний скот, и наслаждался бы их страданиями. Вернул бы их к жизни и пытал снова и снова.

Но я пытаюсь усыпить бдительность Дмитрия. Подталкиваю его к смелым решениям.

Поэтому я ничего ему об этом не рассказываю.

— Знаешь… — Я достаю зажигалку, которую всегда ношу с собой, из кармана и щелкаю ею, глядя на крошечное оранжевое пламя, пока сдерживаю свой гнев, стараясь свести ревущую ярость к небольшой вспышке. — Часть меня думала, что это была истерика. Попытка доказать, что ты не такой бесхребетный идиот, каким был твой отец. Я думал, у тебя должно быть какое-то секретное оружие, какая-то игра. Но ты тянул время месяцами. Угрозы без действия. Я закончил, кузен. Когда мы заговорим в следующий раз, это будут твои последние слова.

Дмитрий смеется. Это бессердечный, скрежещущий звук.

— Кстати, о последних словах, передай от меня привет Беляеву. Я всегда восхищался его преданностью.

Он вешает трубку.

— Роман! — Кричу я, со щелчком закрывая зажигалку.

Секунду спустя он спешит в комнату.

— Отправь Антонова и Рогова к Беляеву.

Роман кивает.

— Григорий только что получил сообщение от Ани. Мила позвонила ей сегодня утром, обеспокоенная тем, что Беляев не пришел домой прошлой ночью. Что сказал Дмитрий?

Я не отвечаю. Хватаю телефон и направляюсь к двери.

— Он не должен был до него добраться.

Роман спешит за мной, торопливо нажимая кнопки на своем телефоне.

— Они прислали коробку. Мила позвонила в полицию.

Я ничего не говорю, просто продолжаю шагать к входной двери. Впрочем, сколько времени нам потребуется, чтобы добраться туда, больше не имеет значения.

Беляев мертв.

Я заподозрил это, как только Дмитрий произнес его фамилию. Он не в выигрышном положении, но он не идиот. Дмитрий не стал бы разыгрывать проигрышную комбинацию.