Сжимаю пальцы в кулаки, но на запястьях не звенят цепи.
И пахнет в камере по-другому.
Нет запаха гнили и ржавчины. Нет лязга цепей, который обычно будил меня по утрам. Нет ледяного холода, пробирающего до костей.
И лица той женщины, которую я любил, этим утром тоже не было. Хотя она мерещилась мне, эта кудрявая. Ее звали Ясмин. Она каждый день приходила и напоминала мне о том, что я взял ее, чужую женщину с чужим ребенком, и до сих пор за это расплачиваюсь. Иногда я путал ее с Евой. Когда совсем полудохлый лежал – вообще не мог их различить. Лежал и гадал: то ли Ева пришла, то ли… не моя женщина.
Но сейчас вместо этого всего – тепло. Тишина. И мягкость под спиной, чуждая, незнакомая.
Я не в камере.
Проклятье.
Дыхание сбивается, сердце – глухо бьется в груди. Я жду удара и новых, мать его, порций адреналина. Знакомой боли. То, к чему я привык.
Но когда я двигаюсь, то не чувствую ни жесткого пола, ни рваного сырого матраса под телом.
Где я?
Открываю глаза.
Но вместо черного потолка с прибитыми цепями вижу комнату. Светлую.
Мозг догоняет реальность.
Я просыпаюсь от жара. И от того, что руку свело.
Моя рука автоматически сжимается на тепле, которое прижато ко мне.
Маленькое, хрупкое, мягкое.
Ева.
Ее тонкое тело спрятано под одеялом, только ее кучерявая голова лежала на моей руке. Вот и пережало меня. До такой степени, что я во сне вернулся в камеру, думая, что снова прикован цепями.
А я на свободе…
И еще я выспался. Впервые за четыре года. Впервые за полторы тысячи ночей.
– Ммм…
Ева свернулась в комок под моим боком, спрятав лицо на моей груди. Она доверчиво жмется ко мне, даже не осознавая, с кем лежит. Какое наивное существо.
Ее тело и губы дрожат.
– Мамочка… Не отдавай нас…
Я застываю.
Четыре года я не чувствовал рядом тепло женщины.
А теперь она здесь.
Чертова кучерявая девчонка, что так пахнет домом, свободой и прошлым.
Я дома. Больше нет пыток. У меня есть еда и вода, когда я захочу, а не по расписанию раз в три дня. И даже Ева здесь есть. Все, о чем я мечтал последние четыре месяца с тех пор, когда увидел ее.
Дом.
Вода.
И Ева под боком. Спасительница чертова.
– Мама!
Я чертыхаюсь. Вот же нашел себе проблему. Мог бы оставить ее там. Убили бы ее? Да. Сразу. Но мне-то что…
«Убили бы, а перед этим трахнули толпой», – проносится в голове.
Почему-то от этих мыслей сносит бошку, хотя я давно разучился чувствовать. И к ней не должен был. И забирать не должен был.
Забрал же.
Рука затекла, но я не двигаюсь.
Кудрявая сжимается все сильнее. Вжимается в меня, как в спасательный круг, а я смотрю на нее в полутьме и понимаю: эта девчонка совсем не соображает, кто я такой. Кто на самом деле.
Маленькая, хрупкая. Теплая. Слишком теплая.
Я едва сдерживаю порыв убрать ее подальше. Я не привык к такому. За четыре года тело отвыкло от тепла. От женского тепла.
Она плачет во сне.
Смотрю на нее несколько долгих секунд, но потом резко теряю терпение. Мне же не до ее соплей…
– Эй.
Ева дергается, но не открывает глаза.
Я хлопаю ее по щеке.
– Просыпайся, кудрявая.
Она вздрагивает.
Глубоко вдыхает.
Ее веки медленно поднимаются, открывая заплаканные глаза.
Момент – и взгляд меняется.
Она осознает, где находится. Осознает, с кем.
Я вижу это по ее лицу.
Дыхание у нее сбивается, пальцы судорожно сжимают одеяло. Она не шевелится, будто хочет прикинуться мертвой. Не выйдет. Перекладываю ее с себя на подушку, а сам потираю онемевшую руку.
– А что… уже утро?
Голос у нее…
Этот голос после сна – он привлекает… Нежный. С хрипотцой. И совсем не такой, как у… не моей женщины.
– Уже.
– Можно открыть окна?
Я кривлю губами.
– Нет.
Она моргает, и новая слеза срывается с ее ресниц.
Я задерживаю взгляд.
Тянусь рукой и грубо стираю эту слезу.
Ева вздрагивает, но не дергается. Она хорошая девочка. Послушная. Не такая… как другие.
Я провожу пальцами по ее щеке, по мягким темным кудрям.
Запах.
Ее запах…
Я сжимаю зубы. Запах копии вкупе с любимой примесью оригинала доводит почти до кипения. Я соскучился по женщине, но даже с этим учетом я сейчас никакущий. Мне надо сутки в ванне пролежать, и даже этого не хватит, чтобы отмыться за четыре года.
– Я думал, ты сбежишь из спальни, – зачем-то начинаю тупой диалог.
Она шумно глотает.
– Я… я боюсь темноты…
– И что?
– Вы ночью выключили свет. Я пыталась уйти в гостиную, но испугалась и вернулась… к вам.
– Ночью свет всегда будет выключен, – произношу это жестко, бескомпромиссно.
– Почему?
– Чтобы не привлекать внимание. Ночью все будет выключено, кроме автоматизации и замков.
Она вжимается в подушку.
Я ловлю ее взгляд на своем плече. Да, девочка. Тебе придется спать со мной. Твои страхи мне только на руку.
– Как ваша рана?
Я не моргаю. Смотрю на нее с прищуром.
Заботливая. Я не привык. Дико не привык. Неужели такие наивные существа есть в природе?
– Выпейте таблетки. Я приготовила вам на кухонном столе, – просит тихо, не дождавшись от меня ответа.
Ева садится на кровати, обнимая себя руками. Ее волосы растрепаны, губы опухли – то ли ото сна, то ли от того, как я сжимал их ночью, требуя подчинения. В глазах испуг.
– Дом в твоем полном распоряжении, – бросаю, поднимаясь с кровати.
– А вы уходите? Вы же вернетесь к ночи?
Ее «выканье» царапает слух. Но больше всего забавляет страх остаться одной.
Ева… такая Ева…
– Я в ванную.
– На весь день?
– Да. Если понадобится туалет, найдешь в одной из спален.
Мне и дня будет мало, чтобы отмыться, но об этом умалчиваю.
– Вчерашняя еда в холодильнике. Набор такой себе, но приготовить что-нибудь сносное можно. Готовить-то вообще умеешь?
– Я повар, я люблю готовить…
– Любишь готовить? – хмыкаю. – Это что-то новенькое.
Глава 8
Ледяная вода хлещет в ладони. Грохочет в раковине, забивая все звуки, и даже собственное дыхание становится тише.
Я резко плескаю ее себе в лицо.
Холод пробирает до костей, обжигает. Как знакомый удар током, только без боли.
Поднимаю голову. Я принял душ уже несколько раз и столько же отмокал в ванне, но по ощущениям чище не стал. Пока ванна набирается в третий раз, смотрю на себя в зеркало, но не вижу в нем себя. Там звериное существо. Полуживое, окровавленное. С ожогами, шрамами.
Обросший. Грязный. С бородой, которая закрывает половину лица, и со щетиной, больше похожей на войлочную ткань.
Я сдвигаю челюсти, и все это чертово месиво слегка шевелится. Я пытался это отмыть, пока не понял, что это к черту гиблое дело. Нужны кардинальные меры.
Взяв бритвенный станок и ножницы, срезаю все нахрен. Подчистую. Не оставляю ни щетину, ничего. Хочу вспомнить себя четырехлетней давности. Хочу развидеть себя убогого.
Когда с растительностью покончено, кидаю взгляд в зеркало и не узнаю в нем себя. Моложе моих тридцати восьми не дашь с учетом моего прошлого, но уже и на шестьдесят не смахиваю.
Хочу, чтобы Ева увидела меня такого, как есть. Не старика. Нормального мужика. Я, вроде, таким и был в прошлой жизни, хотя и не без грехов.
Залезаю в ванну. Прикрываю веки.
Значит, еще что-то дергается во мне, раз мне есть дело до девчонки, похожей на мою бывшую жену как две капли воды. Я бы назвал ее копией, да только внутрянка разная – это я понял, но далеко не сразу.
В первый месяц, как Еву бросили мне в камеру – я разозлился. Послал девчонку, куда только мог послать. Она бы и рада уйти, да только ее притащили туда для того, чтобы она меня зашила, и уйти она не могла. А я, хоть был и полудохлый, но видеть ее не мог. Конкретно так воротило меня. Прогнал ее.
