Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

У самой реки, в тени плакучих ив, Бастьен стелил свой плащ, они с Николетт садились на него и тотчас забывали об всём на свете. Сначала целовались, потом болтали, а дальше ныряли в любовное блаженство, как в реку из сладкого вина. Только по цвету неба Бастьен понимал, когда наступало время возвращаться домой.

— Я не хочу пока говорить Окассену и тёте о нас с тобой, — говорил он. — Сообщу, как только найду себе службу. Твоя помолвка — это не свадьба, её можно расторгнуть.

— Не представляю, как можно сказать Окассену об этом, — со страхом шептала Николетт.

— Не волнуйся, это моё дело. И почему ты думаешь, что он будет против? В конце концов, я — его двоюродный брат. Конечно, он согласится на наш брак.

— Да, — робко отвечала Николетт. — Наверное...

Бастьен смеялся и переходил от неприятных разговоров к ласкам. Николетт мгновенно менялась — вместо молчаливой робости в ней вскипали веселье и страсть.

— Ты мне такой ещё больше нравишься, — сказал как-то Бастьен. — Я уверен, когда мы поженимся, ты всегда будешь смеяться и петь. Думаю, если бы ты не осталась сиротой так рано, то не была бы такой запуганной.

— Мои родители были не из благородных, мать вообще крестьянка, — задумчиво ответила Николетт. — Они не смогли бы воспитать меня так, как господа де Витри. Покойный шевалье научил меня читать, писать и играть на лютне. Он всегда говорил, что в этом я лучше Окассена. А мадам обучила меня тонкому рукоделию, такого крестьянки не умеют.

— Да, ты воспитана, как барышня, — согласился Бастьен. — Но я говорю о другом. Ты всегда точно боишься чего-то. Всегда заперта на ключ. Дядя с тётей не могли так тебя запугать, они всегда были ко всем добры.

— Да, — со вздохом сказала Николетт.

И помолчав, спросила:

— Почему ты не стал лекарем, как твой отец?

Вопрос прозвучал как будто невпопад, но Бастьен принялся объяснять подробно:

— Знаешь, отец учил медицине нас обоих — и меня, и старшего брата. Но я не могу видеть, как люди страдают. Хочется сразу избавить их от мучений, а так не получается.

Николетт помолчала, нежно перебирая пальцами его кудри. Потом снова спросила:

— Скажи, Бастьен, бывает ли такое — человек с виду обычный, как все, а ведёт себя иногда, словно безумный?

— О ком ты? — удивлённо спросил он.

— Ни о ком... просто так. Это часто бывает. Вот Урсула, например, говорит, что слышит голоса, которые подсказывают ей, что делать. Чаще всего они подбивают её на плохое. Она отвечает этим голосам, плачет ни с того, ни с сего. Я сама видела. Но ведь в других поступках она обычная, как все.

— Мой отец лечил похожую хворь у жены одного венгерского вельможи, — задумчиво сказал Бастьен. — Давал ей снотворные и успокоительные травы. Ей стало лучше, но до конца не прошло.

Николетт вздохнула и перекрестилась. Потом спросила тихонько:

— А если человеку мерещатся чудовища, и он боится темноты?

— Это просто нервы шалят. Так бывает у детей, с возрастом проходит.

Николетт хотела ещё что-то спросить, но сдержалась и припала к губам Бастьена долгим поцелуем. Он много раз поцеловал её в ответ, потом прижался лицом к её груди и с жаром проговорил:

— А если я не найду себе службы во Франции, то увезу тебя к себе на родину, в Венгрию! О, там совсем иная жизнь!

Он принялся рассказывать ей о балах, на которых танцуют огненный чардаш, о катании на кораблях по Дунаю, о цыганских плясках у костров. И Николетт словно наяву видела воды огромной реки, в которых отражались великолепные замки и зелёные рощи, горы, поросшие лесом, богато разукрашенные залы и весёлых людей.

— На первом же балу тебя объявят королевой красоты, — говорил Бастьен. — И сам король преподнесёт тебе кубок с «бычьей кровью». Это лучшее в мире вино, люди пьянеют от одного его аромата. Я куплю тебе белого арабского коня, и мы вместе будем ездить на соколиную охоту.

— Да, да, — отвечала Николетт, прижимаясь к его плечу. — Я хочу в Венгрию. Увези меня хоть завтра, я согласна.

После свиданий она всегда заходила к Урсуле, и та провожала её до дома, чтобы никто ничего не заподозрил. Николетт рассказала ей о своей тайной любви, как, впрочем, рассказывала все прочие секреты. Несмотря на свои странности, Урсула была доброй и верной подругой, из тех, на кого можно положиться в самые трудные времена.

Правда, она не слишком одобряла отношения с Бастьеном. Чтобы юноша из богатой и знатной семьи честно женился на простолюдинке? Такое бывает только в сказках! Все они дают сладкие обещания, когда сбивают девушек на грех, но разве можно этому верить?

И сегодня Урсула снова начала уговаривать подругу вернуться с облаков на землю. Любовь прекрасна, радуйся ей, но не верь слащавым байкам о замужестве и будущем счастье. Будет не так больно, когда всё это окажется ложью.

— Бастьен не такой, — возразила Николетт. — Во-первых, он не из местных дворян. В нём совсем нет спеси и презрения к простым людям. И отец его служит в Венгрии лекарем, как человек без титула.

— Тем не менее, он рыцарь. А рыцари не женятся на крестьянках, — хмуро ответила Урсула.

— Почему, женятся. Покойный шевалье рассказывал, что его дед был женат на своей крепостной.

— Законным браком?

— Да.

Урсула покачала головой, бормоча: «Не знаю, не знаю».

— Ну, кто может ему запретить, Урсула? — настойчиво спросила Николетт. — Его отец уехал из Франции, бросил своё дворянство. И женился на чужеземке, которая была наполовину сарацинкой.

— Ему, может быть никто и не запретит, — задумчиво сказала Урсула, глядя на желтоватые облака над лесом. — А вот тебе...

— Мне? А кто запретит мне?

Голос Николетт испуганно дрогнул. И она быстро заговорила, словно убеждая саму себя:

— Жерар ещё не муж мне, помолвку можно расторгнуть. Так случается, и нередко. Бастьен гораздо более достойный жених, чем Жерар. Мадам не будет возражать.

Урсула невесело усмехнулась и быстро отвела взгляд от лица подруги.

— Не мадам будет возмущаться, а мессир Окассен. И ты прекрасно знаешь, почему.

— Не знаю, — с ещё большим страхом проговорила Николетт. — Почему? О чём ты говоришь?

Чёрные глаза Урсулы стали такими жгучими, горькими и насмешливыми, что Николетт задрожала. Невольно вспомнилось, как крестьяне боялись взглядов её подруги. Шептались: «Ещё сглазит, дьявольское отродье!».

— Он в тебя влюблён, это же глупому понятно.

— Кто? Окассен?

Николетт засмеялась нервным смехом. Лицо её выражало одновременно страх, брезгливость и, как ни странно, удовлетворение. Как будто слова Урсулы чем-то польстили ей.

— Какую ерунду ты говоришь, — сказала она. — Окассен вообще не может влюбиться.

— Почему?

— Он ненавидит женщин. Мадемуазель Мелинду, тебя, а меня, кажется, больше всех.

Урсула грустно покачала головой.

— Ничего ты в людях не понимаешь, подружка. Любовь у всех по-разному выражается. Одним нравится целовать и ласкать, а другим — оскорблять и мучить.

Она снова уставилась в облака над лесом, и выражение её глаз опять напугало Николетт.

— Или мучиться самим. Такое тоже бывает, — тихо закончила Урсула.

— Нет-нет, не говори глупостей!

Николетт даже руками замахала, словно сгоняя с лица подруги пугающее выражение.

— Ты плохо знаешь Окассена, а я росла с ним с колыбели. Он всегда недолюбливал меня, уж не знаю, за что. Может, за то, что я храбрее его, хотя он мужчина. Он боится темноты и кошмарных снов. До сих пор, если ему страшно, бежит ко мне. Но при этом случая не упустит, чтобы сделать мне больно.

— Вот об этом я и говорю, — усмехнулась Урсула. — Ему нравится мучить тебя, в этом его любовь.

— Ах, какие глупости!

Но слова подруги взволновали Николетт. По дороге домой она смотрела перед собой застывшими глазами. Думала, вспоминала, и пугалась собственных мыслей. Ведь Урсула лишь сказала вслух то, что давно сидело внутри неё, и иногда всплывало наверх как гадкое тёмное предчувствие. Ощущая это, Николетт задыхалась от страха и отвращения, которых на самом деле не испытывала к Окассену.