Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

Глава 9 Позор семьи

Ещё до того, как приехал Бастьен, Николетт пережила столько стыда и горя, что хватило бы на три жизни. На второй же день после злосчастного венчания явился брат мадам Бланки, барон де Суэз. Он бы так взбешён, что с порога начал орать на Окассена прямо при слугах.

— Ты что натворил, идиот? Весь наш род опозорил, щенок паршивый! Из-за какой-то подстилки осрамился на всё графство!

Смертельно побледневший Окассен только успел крикнуть:

— Не смейте оскорблять меня в моём же доме!

Но дядя уже обрушился на мадам Бланку.

— А ты? Как ты допустила такой срам? Впрочем, что с тобой говорить! Ты всегда потакала своему придурку! Помню, как они у тебя спали в одной кровати, когда у девки уже титьки выросли!

Окассен выхватил меч и направил его прямо в грудь барону.

— Я не позволю так разговаривать с моей матерью!

— А что ты сделаешь? — насмешливо спросил Ролан де Суэз. —Скроешься за юбкой своей потаскушки, как спрятался от Гюи?

Глаза Окассена наполнились отчаянной злобой, и только Николетт, повиснув на его руке, не дала развязаться поединку.

— Матье, спусти собак, живо! — заорал Окассен, пытаясь вырваться от неё.

Псы с яростным лаем бросились на барона и его слугу, и им пришлось спасаться постыдным бегством. Но Суэз продолжал орать на всю деревню:

— Позор семьи! Развратник! Чтоб тебя черти взяли вместе с твоей шлюхой!

Потом явился гонец от графа с письмом. Окассену пришлось ехать в Брешан. Он провёл там весь день, и вернулся бледный, молчаливый, словно больной от унижения. Граф счёл женитьбу молодого Витри оскорбительным для себя поступком. Ни разу в наших краях ни один рыцарь не осмеливался жениться без согласия своего сюзерена! Конечно, граф не мог расторгнуть брак, освящённый церковью. Но Окассен был лишён права участвовать в осеннем турнире.

—И ни один дворянин в графстве не будет водить знакомства с вами! — объявил сюзерен. — Уж я об этом позабочусь, будьте уверены!

Семейство Витри словно провалилось в небытие. Никто не приезжал к ним, даже Суэзы, ближайшие родственники. Окассену приходилось довольствоваться обществом крестьян. Он ездил со слугами на охоту, ремонтировал мост через реку или же уходил к аббату, и вдвоём они крепко напивались.

Но он держался по-прежнему надменно, и не выражал ни малейшего раскаяния. В церкви сидел, высоко подняв голову, и всю мессу держал Николетт за руку. Да, теперь она занимала место рядом с ним на передней скамье, и крестьяне кланялись ей, как законной супруге сеньора. А за спиной шептались, Николетт это видела. Конечно, люди помнили, как она светилась после помолвки с Бастьеном, и какой печальной, страдающей была сейчас.

Она целыми днями плакала, когда никто не видел. На людях сдерживалась, но держалась отчуждённо. Она больше не пела и не болтала с Жилонной, когда возилась на кухне, не играла с кошкой и, кажется, совсем разучилась улыбаться.

Все движения Николетт были механическими. Она ни о чём не думала, не мечтала, постоянно смотрела в одну точку застывшими глазами. И совершенно не ощущала себя замужней женщиной. Словно ничего не поменялось в её жизни. Она оставалась той, кем всегда была в этом доме — бедной воспитанницей, прислугой Окассена. Николетт вспомнила о своём новом положении только, когда собралась на мельницу, а мадам Бланка остановила её на пороге.

— Подожди, детка! Возьми это, повяжи на голову.

Она подала Николетт белый платок, один из тех, что носила сама. Николетт покраснела. Она и забыла, что замужние женщины покрывают волосы, выходя из дома. Потому что до сих пор не считала себя женой Окассена.

А он словно не замечал этого. Был добр к Николетт, как никогда в жизни. Она постоянно ловила на себе его взгляд. Так смотрит ребёнок на новую игрушку, о которой давно мечтал. Или подросток — на только что подаренного скакуна, которым безумно гордится перед друзьями.

Перед сном он не давал ей даже помолиться, как следует — сразу хватал в объятия, спеша утолить свою страсть. Теперь он не был так груб и неловок, как в первый раз, да и Николетт больше не сопротивлялась. Какой смысл? Пусть возьмёт, то что хочет и отстанет поскорее. Сколько Окассен ни пытался целовать и ласкать её, Николетт не чувствовала ничего, кроме мучительной тоски.

— Боже, как будто в раю побывал! — говорил он, откидываясь рядом, и клал голову ей на плечо.

А Николетт хотелось выть от отчаяния. По привычке она вставала утром раньше всех в доме, чтобы растопить очаг и подоить коров. Стараясь не издать ни звука, она выскальзывала из-под одеяла, но Окассен тотчас просыпался и хватал её за руку.

— Ты куда?

— По делам.

— Дела подождут. Сначала супружеские обязанности!

Потом она привыкла, и уже не пыталась бесшумно сбежать утром. Всё равно он проснётся, всё равно будет терзать её своими постылыми ласками. Лучше вытерпеть спокойно, быстрее угомонится.

Всеми силами Николетт гнала от себя мысли о Бастьене, чтобы не погружаться в нестерпимую боль. Но во время «супружеских обязанностей» неизменно вспоминала. Бастьен всегда стряхивал семя в траву, говорил, что не хочет опозорить Николетт внебрачной беременностью. А теперь... Николетт с ужасом ждала середины месяца, когда должны были прийти её «больные дни».

Бастьен приехал через восемь дней после злосчастной свадьбы. Дело шло к вечеру, Окассен недавно вернулся с охоты. Николетт принесла ему воды ополоснуться. Погода стояла тёплая, поэтому он разделся до пояса прямо во дворе. Николетт поливала его водой из кувшина, потом помогла вытереться.

— Причеши меня, — попросил он.

Сел на ступеньку крыльца, она устроилась чуть выше и стала причёсывать его собственным гребешком. Они и прежде всегда делала это. Но Бастьен, въехавший во двор, сразу понял — что-то изменилось. Кажется, всё по-прежнему — старый дом, по двору бродят куры, а Николетт причёсывает Окассена. Но между ними словно светились таинственные нити, делавшие их не просто молочными братом и сестрой.

Бастьен молча спешился, бросил поводья Лайошу и несколько минут стоял неподвижно, глядя на Окассена и Николетт. Он заметил, как она при виде его словно помертвела, и руки её бессильно повисли. А Окассен спокойно сказал:

— Здравствуй, кузен!

Он встал, надел рубаху и, на ходу завязывая её, пошёл навстречу Бастьену.

— Я лучше сразу расскажу. Нехорошо получилось, братец, но, видно, такова наша судьба. Надо было честно сказать тебе, что я сам люблю Николетт. А я смалодушничал. Но это выше моих сил — отдать её тебе. Прошу, не сердись на меня.

Николетт не могла слушать это и смотреть на Бастьена. Сгорбившись, как старуха, она закрыла лицо руками и привалилась к дверному косяку. Бастьен глядел мимо Окассена, только на неё.

—Ты уже обвенчался с ней? — глухо спросил он.

— Да. Сегодня девятый день пошёл.

— Как же тебе мать позволила? И дядя? — так же хмуро спросил Бастьен.

— Я со всеми в ссоре, — ответил Окассен, невесело усмехнувшись. — Даже мать со мной сквозь зубы разговаривает. Но я бы жить не смог без неё. Я с детства её люблю, да ты, наверное, догадывался.

Бастьен молчал. Смотрел на Николетт.

— Я не хочу быть в ссоре с тобой, кузен, —продолжал Окассен. — Я старался, как мог. Даже согласился отдать её за тебя. Но не совладал с собой. Прости!

Он обнял Бастьена. Тот не сопротивлялся. Потом пошёл за Окассеном в дом, сел за стол. Мадам Бланка сама постелила скатерть, поставила кувшин с вином и кубки. Николетт нигде не было видно.

— Уж как я ругала его! И Ролан ругал, и граф, — ворчливо говорила мадам Бланка. — Какого срама я натерпелась, Себастьен! Он ославил наш род на весь свет...

— Мать, мы уже достаточно этого наслушались, — в тон ей сказал Окассен. — вели подать на стол, Бастьен с дороги, голодный.