Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

Мадам Бланка махнула рукой и удалилась на кухню. Вскоре пришла Урсула с тушёной уткой на блюде. Потом она принесла две миски с гарнирами — бобами и жареной капустой.

— Хлеб не забудь, — сухо проговорила мадам Бланка.

Она до сих пор неприязненно относилась к Урсуле. Та не ушла из усадьбы, как следовало бы ожидать, а по молчаливому уговору с Николетт поселилась в её бывшей спальне. Помогала на кухне, стирала бельё, чистила курятник. Одним словом, исполняла обязанности обычной служанки. Окассен по-прежнему разговаривал с ней презрительно, не обращаясь по имени.

— Кушай, Себастьен, — любезно сказала мадам Бланка. — Утка сегодня удалась на славу.

Молодые люди ели с одинаковым аппетитом. Окассен обращался с кузену с преувеличенной вежливостью. Говорил о ценах на урожай, налогах, крестьянах. Бастьен сдержанно отвечал. Мадам Бланка время от времени вставляла пару фраз .

Урсула принесла рыбу в желе и пирог с сыром. Окассен спросил, не глядя на неё:

— Где моя жена?

— Она пошла наверх, переодеться к столу.

— Сходи, скажи, что я её зову. Это неприлично, в конце концов.

Урсула ушла. Через пару минут эхо на лестнице отразило её перепуганный вопль:

— Мессир Окассен, мессир Окассен! Николетт повесилась!

Все бегом бросились наверх. Николетт была в своей бывшей спальне — висела на крюке, который использовали для подвешивания светильника. Носки её ног упирались в пол, горло намертво сдавливала верёвка. Лицо было фиолетовое, глаза — мутные, выпученные. Окассен перерезал верёвку и отнёс Николетт на кровать. По телу её пробежала судорога.

— Жива, жива, слава тебе Господи! — вскричала мадам Бланка.

Бастьен отстранил Окассена и сам снял петлю, врезавшуюся в нежную шею.

— Не мешай, кузен! — быстро сказал он Окассену. — Ей надо воздуха в лёгкие вдуть... я умею, меня отец учил.

Разжав кинжалом зубы Николетт, глубоко впившиеся в язык, Бастьен принялся вдувать ей в рот воздух. Окассен наблюдал, не мигая. Наконец, Николетт задышала сама. Со стоном поднесла руку к горлу. А потом увидела над собой лицо Бастьена и содрогнулась. Слёзы хлынули по её щекам, синим от удушья. Она молчала и плакала, стуча зубами.

— Отойди, — сказал Окассен. — Я её укрою.

Он укутал Николетт одеялом, а руки стал отогревать собственными ладонями. Отвернув от него лицо, Николетт хрипло рыдала.

— Господи, дочка, что ты натворила, — тоже со слезами сказала мадам Бланка. — Душу свою сгубила бы, в аду горела бы веки вечные. Всю жизнь теперь этот грех отмаливать...

Николетт ничего не ответила. Закрыла глаза и заплакала так горестно, что сердце у Бастьена заныло от боли.

— Зачем ты приневолил её? — тихо спросил он. — Посмотри, что из этого вышло! Сладко тебе видеть, как она мучается?

Окассен положил голову Николетт себе на колени, гладил её по волосам, целовал.

— Она больше не сделает этого. Не я виноват, а ты, кузен. Соблазнил девчонку, задурил ей голову...

— Дай мне поговорить с ней наедине, Окассен, — попросил Бастьен.

— Нет, — резко ответил Окассен. — Не о чем тебе с ней больше разговаривать!

Николетт уже не плакала. Ей было всё равно, чьи руки её гладили. Ужас смерти отступил, осталась только боль в горле, пораненном верёвкой. Урсула принесла отвар из успокоительных трав, села на край кровати и напоила Николетт, как ребёнка. Вскоре та заснула. Окассен оставил с ней Урсулу и позвал Бастьена вниз.

— Уезжай отсюда, кузен. Видишь, что она из-за тебя творит. Не хочешь же ты погубить её!

Как ни странно, но страшный поступок Николетт не расстроил Окассена, а словно придал ему уверенности в себе. Он был хмурый, но держался спокойно.

— Неужели ты не понимаешь? — с горечью спросил Бастьен. — Ведь она не по доброй воле за тебя вышла! Зачем ты её заставил? Ты же знал, что она любит меня!

Окассен молчал. Мрачно косился в угол, грыз губы. Бастьен махнул рукой и вышел из дома. Отправился к дяде, в Суэз.

Барон с полным сочувствие отнёсся к Бастьену. Велел подать лучшего вина, сам пил больше племянника и ругательски ругал Окассена.

— Чёрт дурной! Из-за него все соседи на меня косо смотрят. Опозорил наш род, и главное — чего ради? Девица даже не любит его. Крестьяне говорят, что она ревёт целыми днями. Да хоть бы спросил согласия графа, объявил в церкви, как у добрых христиан принято...

Бастьен крепко напился, но даже сквозь хмельную одурь слушал советы дяди.

— Съезди в Орлеан, — говорил Ролан. — Там есть такой человечек по имени Рамонтен, нотариус. Он самые хитрые сделки устраивает, самые сложные тяжбы распутывает. Наверняка, Рамонтен найдёт способ, как добиться развода.

— Развод? — изумлённо спросил Бастьен. — Да разве это возможно? Я никогда о таком не слышал.

— Бывает! — уверенно заявил барон. — Даже короли и императоры иногда разводятся. Главное — найти подходящую причину. Например, если брак заключён незаконно. Или супружеская неверность.

Бастьен вздохнул. Кажется, ни одной причины не было, но ведь для того и существуют сутяги-адвокаты и нотариусы, чтобы искать лазейки в законах. На другой день он встал чуть свет и, даже не дождавшись завтрака, отправился в Орлеан.

Нотариусу Рамонтену было чуть за тридцать, и рожа у него была самая что ни на есть хитрейшая. Длинные сальные волосы спадали на белый воротник, за ухом торчало перо, на шее блестела толстая серебряная цепь. Он невозмутимо выслушал Бастьена, а потом вынул перо из-за уха и принялся задумчиво грызть его.

— Трудненькое дело, мессир де Суэз. Даже мне не изловчиться, когда дело касается церковных правил.

— Но дядя сказал мне, что вы устраивали разводы, — растерянно произнёс Бастьен.

Рамонтен засмеялся и, качнувшись на стуле, закинул свои длинные ноги на стол.

— Всего один развод. Муж был сумасшедший, а у жены имелся друг сердца. Так знаете, что они сделали? Семь раз жена и её любовник изводили сумасшедшего так, что он хватал топор и гонялся за людьми. А потом она сама изрезала себе плечо и руку, чтобы доказать, что безумие мужа угрожает её жизни. Они, сударь мой, ездили за решением в Рим, к самому папе... Ваш соперник, случаем, не сумасшедший?

— Нет, — ответил Бастьен. — Обычный.

Рамонтен пощекотал себе нос пером.

— Но вы ведь рыцарь, мессир де Суэз. Просто вызовите его на поединок и убейте.

— Я не смогу... — вздохнув, сказал Бастьен. — Он мой двоюродный брат, единственный сын у матери. Жалко будет тётку. И вряд ли я смогу одолеть его, он сильнее меня в бою.

— Плохо. А если монаха, который их венчал, убрать, а слуг-свидетелей — подкупить?

— Как это — убрать? Убить, что ли? — ошеломлённо спросил Бастьен.

— Ну, да. Так всегда делается.

— Нет, на такое я не пойду! — воскликнул Бастьен. — Да и смысла нет, уже все знают об их браке.

— Что же вы тогда хотите? — сердито спросил Рамонтен.

Но подумав пару минут, он предложил Бастьену пообедать в харчевне и за едой обсудить некий план. Весьма зыбкий, но единственно возможный.

Бастьен заказал барашка в мятном соусе и две бутылки вина. Рамонтен не столько ел, сколько капал соусом себе на колени да обтирал их салфеткой. Но голова у него варила отлично. Выпив полкубка вина, он спросил:

— А они, часом, не родственники, ваши Окассен и Николетт?

— Нет. Она ему молочная сестра, но это же не кровное родство.

— Церковь считает незаконным брак с родственниками вплоть до седьмого колена, поучительным тоном произнёс нотариус. — А он из одной деревни. Если мы сыщем, что мать Николетт была племянницей дедушки Окассена, брак уже незаконный, можно просить о разводе.

— Помилуйте! — воскликнул Бастьен. — Но ведь тогда и я буду ей родственником.

Рамонтен покачал в воздухе тощим указательным пальцем.

— Нет, если родство будет по линии Витри. Видите ли, я ищу зацепку, а другой у нас пока нет.

— Как же найти это родство? Ведь сам Окассен, наверняка, не знает своих предков дальше прадеда.