Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

Посмотрев трюки акробата, жонглёра и кантатной плясуньи, Окассен подошёл к клетке с уродом.

— Матерь божья, вот это чудище! Неужто такое от людей родилось? — с ужасом спросил он.

Николетт вся содрогнулась, взглянув на урода. Волосатое существо, сидевшее в клетке, имело тело и конечности карлика и огромную голову, на которой не было ни носа, ни бровей, только мутные и асимметричные глаза да огромный рот.

Перекрестившись, Николетт спросила у фигляра в красном трико:

— Где вы его взяли?

— Купили в Париже. Одна девица, будучи не замужем, родила его. Её сожгли, как ведьму, потому как урод явно родился от сношения с дьяволом, — бойко ответил фигляр.

— Отчего же эту пакость не сожгли? — спросил Окассен, с жадным ужасом рассматривая существо в клетке.

— Должны были сжечь, да палач украл его для нас. Мы большие деньги отдали за этого монстра.

От страха Николетт даже прижалась к Окассену, и он крепко обнял её за талию.

— А оно злое? — спросила она.

— Нет, мадам, — с улыбкой сказал фигляр. — Оно ведь неразумное. Понимает только жрать да гадить. На самом деле, это самка. Прошлой осенью в Париже студенты забросили в шутку забросили к ней пьяного мусорщика. А он, видать, так надрался, что не отличил бы Прекрасную Елену от чёртовой тёщи. И наша уродина потом родила от него дитя.

— Такое же страшное? — вскрикнула Николетт.

— Нет, обычное дитя, вполне милое. Мы отдали его на воспитание.

— Можно я её покормлю? — дрожащим голосом спросила Николетт.

Она достала из поясной сумочки кусок хлеба, который брала для обезьянки. Бросила его в между прутьев решётки. Урод мигом схватил хлеб и жадно сожрал, а потом разинул пасть и дико заорал, требуя ещё. Окассен вдруг смертельно побледнел, схватил Николетт за руку и потащил её прочь от клетки.

— Пойдём отсюда... пойдём скорее!

Николетт едва успела бросить циркачам пару монет. Он почти бегом бежал к своему коню, быстро подсадил Николетт и вскочил сзади. Руки его так тряслись, что Николетт отобрала у него повод и сама правила до дома. Там он стремглав вбежал в кухню и залпом выпил целый ковш воды.

— Что случилось? — умоляюще спросила она.

Он посмотрел на неё дикими глазами, и Николетт заметила, что даже губы у него побелели.

— Господь с тобой, Окассен, — как можно мягче проговорила она. — Чего ты так напугался? Ведь это просто урод, такие рождаются от больных женщин.

— Он мне раньше снился, — дрожа, ответил Окассен. — Помнишь, я тебе рассказывал? Чудище с огромной глоткой, которое жутко выло? Это точно оно. Теперь я понимаю, что на меня давным-давно сделали порчу, ещё в детстве...

— Перестань, не думай об этом, — гладя его по волосам, сказал Николетт. — Кому бы вдруг понадобилось ворожить на тебя? Сейчас я сделаю тебе успокоительный отвар, и ты спокойно уснёшь.

— Не усну. Всю ночь не усну, — бормотал он, жмурясь и мотая головой.

Но Николетт всё-таки напоила его отваром из лаванды, ромашки и валерианового корня. Потом отвела в спальню и сидела рядом, пока он не заснул. Благодарение Богу, хоть один вечер обошёлся без постылой близости, думала Николетт. Она смотрела в окно, как растекается над лесом умиротворяющий оранжевый закат, и мечтала о Бастьене.

Глава 11. Новые друзья

Стояла середина осени, самая мрачная, сырая и грязная пора. Целыми днями лили дожди. Окассен сидел дома, изнывая от скуки. Родня и соседи по-прежнему не общались с ним, охотиться было невозможно. Единственным, кто не гнушался обществом Окассена, был аббат. Вдвоём они напивались и болтали ни о чём.

Николет скучать не приходилось — она привыкла целыми днями заниматься домашней работой. Готовила, убирала, шила, пряла. И конечно, думала о Бастьене. Доехал ли он уже до Парижа? Она спросила мадам Бланку, которая в молодости бывала в столице, сколько дотуда ехать.

— Какие сейчас дороги и разбойники, так недели три, — ответила та.

Николетт сидела за шитьём и мечтала. Они уедут с Бастьеном в Венгрию. Он покажет ей чудеса, о которых рассказывал — огромный Дунай и скользящие по нему разноцветные лодки, зелёные горы и замки на живописных берегах озёр. Сладкие мечты окрашивали её щёки нежным румянцем. Казалось, она вернулась в прошлую весну, когда они с Бастьеном купались и тонули в любви.

А Урсула, наоборот, была бледная, вялая, словно больная. Тоже шила, сидя бок о бок с Николетт. Но то и дело рука её с иголкой бессильно падала на колени, и Урсула глядела в никуда застывшими глазами. Николетт несколько раз пыталась расспросить её, что происходит. Но Урсула словно догадывалась — сразу вскакивала и уходила то во двор, то в кухню.

Наконец, заговорила сама, выбрав момент, когда Окассен ушёл в конюшню.

— Николетт, если я тебя попрошу, ты мне поможешь?

— Конечно, — с готовностью ответила Николетт, — что у тебя случилось, подружка?

Несколько секунд Урсула прятала взгляд, потом сказала дрожащим голосом:

— Я взяла у повитухи сбрасывающее зелье. Сегодня выпью его. Но от этого бывает кровотечение. Если так получится, ты поухаживаешь за мной?

— Что это за зелье, зачем? — испуганно спросила Николетт.

— Неужто не понимаешь? Я забеременела. Ещё когда жила с ним. Не хочу рожать ублюдка. Вытравлю его.

В глазах Николетт отразился ужас, смешанный с тоской.

— От Анри или от Окассена? — спросила она.

Урсула опустила голову так низко, что волосы совершенно скрыли её лицо.

— От Окассена. Анри всегда выходил вовремя, чтобы не подложить мне такую свинью.

Она закрыла лицо руками и стала качаться взад-вперёд, громкими вздохами подавляя рыдания.

— Бедняжка ты моя! — с жалостью воскликнула Николетт. — Но зачем же травить? Неужели мы его не прокормим?

Урсула молчала, продолжая раскачиваться в страшном монотонном ритме. Николетт обняла её за плечи, прижала к себе.

— Не надо, умоляю тебя! Это такой страшный грех, хуже, чем убийство!

— Многие бабы делают это, особо те, кто не замужем, — хмуро ответила Урсула. — Кому нужен этот пащенок? Мне? Или ему?

— Все дети нужны Богу, — твёрдо произнесла Николетт. — Я бы никогда такого не сделала, клянусь!

— Ты даже повеситься хотела.

Николетт бросила шитьё в корзинку.

— Да, хотела. Потому что дурой была. Человек никогда не должен терять надежду, так и в церкви говорят. Идём, скажем Окассену.

— Нет! — с ужасом вскрикнула Урсула. — Ни за что я ему не скажу. Он меня убьёт на месте.

Она не соглашалась идти, сколько подруга ни упрашивала. Сорвалась с места и убежала в свою спальню. Пришлось Николетт самой беседовать с мужем. Услышав новость, он так и скривился от отвращения.

— Вот паскуда чёртова! Нагуляла с тем прохвостом из Гюи, а на меня сваливает!

— Окассен, как тебе не стыдно! — строго проговорила Николетт. — Разве ты не жил с ней?

— Ты всю жизнь будешь попрекать меня этим? — злобно огрызнулся он.

Но глаза его наполнились стыдом, как всегда, когда звучал хоть малейший намёк на его связь с Урсулой. И сама Николетт смутилась. Со стороны, наверное, выглядит так, словно она ревнует его. И зачем-то заступается за соперницу. Неестественная, грязная ситуация, как вообще всё, что происходит с ними. Николетт до сих пор не воспринимала Окассена, как своего мужа, он оставался для неё молочным братом или другом детства. В голову не приходило ревновать его.

— Я не попрекаю. Но это нехорошо, Окассен, не по-христиански. Она ведь ничего не просит. Мы должны защитить дитя, чтобы она не убивала его. Это же твоя родная кровь!

Он снова поморщился, потом взял Николетт за талию, притянул к себе.

— Я хочу детей лишь от тебя. Только их буду любить.

Николетт невольно вздрогнула. Она боялась даже думать об этом. Если это случится, все усилия Бастьена будут напрасны. А вдруг уже? Но она сдержалась, чтобы Окассен не догадался о её чувствах.

— Хорошо, что ты так думаешь, — мягко произнесла она. — Но твой долг — позаботиться о ребёнке Урсулы тоже. У многих сеньоров бывают внебрачные дети, Окассен. Все их содержат. Так положено.