Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

Окассен вернулся с суда и рассказал обо всём матери. На жену, сидевшую здесь же, в трапезной, он старался не смотреть. Услышав страшную весть, Николетт вскочила и рухнула на пол. Из горла её вырывался нечеловеческий вой, всё тело сотрясали жуткие судороги. Она так билась, что женщины боялись подойти к ней. Лишь Урсула подползла и плеснула в лицо Николетт водой.

— Пойдём, я отведу тебя в кровать, — тихо попросила она. — Пойдём, подружка моя бедная...

Когда они ушли, мадам Бланка раскричалась на сына.

— Что ты наделал, сын! Ведь Себастьен — мой племянник. Что я теперь скажу брату? Он вытащил нас из нищеты своими деньгами, а мы так ему отплатили!

Тут сверху вновь понеслись дикие вопли Николетт. Не выдержав этого двойного напора, Окассен вышел из себя.

— По-твоему, я должен был отдать ему свою жену, так что ли?

— Да на что она тебе сдалась, ведь ты знал, что она любит Себастьена!

— Она моя! — исступлённо заорал Окассен. — И будет моей, или я повешусь, как она хотела сделать!

Он выскочил во двор, под косой дождь со снегом. По лицу его катились горячие слёзы.

Николетт кричала, пока не сорвала голос. Потом Урсула как-то ухитрилась напоить её успокоительным отваром, и Николетт заснула.

Соучастники Бастьена были приговорены лишь к денежному штрафу, а прислугу и вовсе отпустили без всякого наказания. Слуги Бастьена, Лайош и Миклош, явились к Ролану де Суэз и сообщили, что отправятся в Венгрию, чтобы привезти деньги на выкуп.

— Ведь за хороший выкуп граф отпустит нашего господина, не так ли? — спросил Лайош.

— Конечно. Так всегда делается, — согласился барон.

Он был рад, что нашлось такое решение, потому что в душе сочувствовал племяннику гораздо больше, чем Окассену де Витри.

— Поезжайте, ребята. Я не могу дать вам много средств на дорогу, но...

— Оружие и кони у нас добрые, господин барон, а уж пропитание мы себе добудем, не беспокойтесь! — ухмыльнулся Лайош.

Рожи у венгров были поистине разбойничьи, поэтому Ролан уверился, что они благополучно доберутся до родины. Чужих при этом разговоре не присутствовало, но позже Альом рассказал кое-кому из гостей. Среди них был и маркиз де Гюи, изобразивший на своей плутовской роже полнейшее сочувствие. Сразу после этого разговора Гюи оседлал коня и в одиночку, даже без своего верного оруженосца, поскакал в Витри.

Окассен был в отвратительнейшем настроении. Мать не разговаривала с ним, Николетт ходила по дому, как тень — бледная, безмолвная. Гюи поводил носом, пощёлкал языком:

— Да, обстановка у вас тут, как на похоронах. Давайте утопим печали в вине, друг мой!

Они пили вдвоём и на чём свет стоит ругали Бастьена. Гюи подзуживал и подливал Окассену кубок за кубком, а сам пил очень умеренно — выжидал. Потом, притворившись, что идёт по нужде, заскочил в кухню, где Николетт тушила мясо к ужину.

— Хотите, чтобы ваш милый вышел из тюрьмы уже завтра и благополучно уехал к себе на родину? — вкрадчиво спросил он.

Николетт сразу поняла. Глаза её остекленели, губы едва шевелились, когда она спросила:

— Что я должна сделать?

Гюи быстро вытащил из кошелька маленькую склянку с мутной жидкостью.

— Отличное снотворное средство, быка свалит, не то, что вашего засранца. Я подолью ему пару капель в вино. И сам притворюсь, что пьян в стельку. Останусь ночевать тут внизу... а вы спуститесь ко мне.

— Дальше? — не дрогнув, спросила Николетт.

— Себастьен де Суэз пока сидит не в темнице, а лишь в башенке замка. Я завтра же устрою ему побег.

Николетт впервые посмотрела прямо в лицо Гюи своими огромными глазами, наполненными нечеловеческим страданием.

— Если обманете, я убью вас. Мне уже терять нечего.

Она оставалась прежней кроткой Николетт, но сейчас излучала такую силу, что Гюи мгновенно поверил в её угрозу.

— Не волнуйтесь, душенька! Такие дела мне отлично удаются!

Окассен проснулся незадолго до рассвета и обнаружил, что жены нет с ним в спальне. Его так и обдало холодом от ужаса, что она что-то сотворила с собой. Но не успел он выйти из комнаты, как Николетт сама вернулась.

— Мне показалось, что у меня жар, — тихонько сказала она. — Я пошла вниз, выпила отвара и посидела в кухне, там не так душно.

Окассен обнял её и завернул в одеяло. Некоторое время они лежали тихо. Потом Окассен услышал, что Николетт еле слышно плачет.

— Что такое? — взволнованно спросил он. — У тебя болит что-то?

— Нет, — с трудом выговорила она. — Со мной всё в порядке. Поспи ещё.

Вскоре он заснул, а Николетт бодрствовала, глядя в темноту. Она не помнила, что и как делал с нею Гюи. Наверное, он, действительно, был намного обходительнее Окассена, потому что у неё ничего не болело. Кроме души, которая расплавилась от стыда и тоски. Николетт всегда хотела любить одного-единственного мужчину и принадлежать только ему. Почему же она вынуждена вести себя, как последняя шлюха?

«Наверное, прав был Окассен, когда говорил, что красота — грех, — думала она. — Чем же я провинилась с рождения, что получила этот греховный облик, эту несчастливую жизнь?»

Впрочем, страдания её были вознаграждены — на другой же день слуга Гюи передал ей через Урсулу письмо от Бастьена.

«Николетт! У меня нет времени рассказать тебе всё, что я передумал за эти дни. Знаю, что ты спасла меня. Маркиз де Гюи сказал, что помогает мне ради твоей дружбы с Мелиндой.

Пусть Бог благословит тебя, моя милая Николетт! Я точно знаю, что никогда у меня больше не будет такой любви, как к тебе. Клянусь, что всегда буду помнить тебя, а ты лучше не думай обо мне. Расти своё дитя, и пусть никогда не будет у тебя ни горестей, ни болезней.

Прощай навсегда.

Твой Бастьен де Суэз»

— Я узнал новость, которая утешит вас, матушка, — сообщил Окассен, вернувшись от дяди Ролана. — Ваш бесценный племянник сбежал из Брешана. Ему явно помог кто-то из друзей, потому что дверь в башню была отперта отмычкой, а около южной стены замка нашли следы трёх лошадей.

— Слава тебе, Господи! — воскликнула мадам Бланка. — Меньше греха будет на нашей совести, сын мой. Только бы его не поймали.

— Скорее всего, он уехал на родину, — сказал Окассен, покосившись на Николетт. — Думаю, он больше здесь не появится.

Николетт молчала. Лицо её было бледным, но спокойным.

Глава 14. Первое дитя

Вскоре после Пасхи приехал отец Рок со своим вечным сухим вареньем. Окассен немедленно усадил его пить сидр и болтать о новостях, сплетнях и слухах. Окна в трапезной были нараспашку — на дворе стояла чудесная тёплая погода, в воздухе носился аромат цветущих садов. Но Окассен жаловался, что за зиму пало много скота, да и посев вышел неудачный. Весь апрель лили дожди, пашни были вязкими, часть семян сразу сгнила в этой жиже. Плохой будет год, неурожайный.

— Даст Бог, не будет! — посмеивался монах, доверху наливая кубки сидром. — Вот у вас так чересчур большой урожай ожидается!

Он кивнул на Николетт и Урсулу, подававших на стол. Обе они были на сносях, особенно бросался в глаза живот Николетт. Едва ли не вдвое больше, чем у Урсулы, хотя та должна была родить на полтора месяца раньше.

Николетт и внимания не обратила но слова Рока. А Урсула покраснела и устремила на монаха такой пристальный и злобный взгляд, что тот перекрестился.

— Не смей так таращиться, ведьма! — рявкнул Окассен. — Пошла прочь отсюда!

И глядя в сторону, пояснил Року:

— Это она нагуляла летом, от одного из солдат Гюи.

— Ну-ну, — со смехом отозвался Рок. — Ты для Николетт это говоришь?

Шутка понравилась даже Николетт, и она рассмеялась.

— Ты ведёшь себя неприлично, — сказал ей Окассен.

Потом явился ещё и местный аббат, и мужчины продолжили застолье втроём. Окассен рассказывал Року, как Бастьен пытался украсть Николетт, попал в тюрьму, а потом бежал оттуда.