Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

На дне ларца обнаружился маленький футляр из алого бархата с запиской «Николетт де Витри». Окассен выхватил его из рук жены, сам открыл. Внутри оказалось золотое кольцо в виде оливковой веточки с ягодками из крошечных рубинов. Николетт взяла его и обнаружила на кольце надпись, сделанную мельчайшими буквами: «Bocsáss meg».

— Это не по-французски, — удивлённо сказала она.

Окассен взял у неё кольцо.

— И не по-латыни, — хмурясь, проговорил он.

Аббат, знавший немного греческий и итальянский, отметил, что надпись сделана не на этих языках.

— Наверное, Себастьен велел написать на своём наречии, венгерском, — сказал он.

Окассен протянул кольцо Лайошу и попросил прочесть, но венгр только ухмыльнулся.

— Мы букв не разумеем, господин.

С великой неохотой Окассен вернул колечко жене. Она надела его на палец и захлопотала, разогревая ужин для Лайоша и Миклоша. Потом аббат и Альом распрощались, венгров устроили на ночлег в комнате для слуг, а домочадцы отправились спать.

Николетт проверила детей и вошла в свою спальню. Окассен неподвижно стоял посреди комнаты, глядя в одну точку. Николетт молча расстелила постель, взбила подушки. За всё это время он даже не шевельнулся. Но она даже не замечала его, так радостно было у неё на сердце. Она сняла с Окассена сапоги, разулась сама, погасила все свечи, кроме одной.

— Я знаю, он нарочно это сделал, — вдруг сказал Окассен.

— Что? — отсутствующим тоном спросила Николетт.

Она сняла платье и, сидя в кровати, заплетала на ночь волосы.

— Он нарочно написал на кольце что-то для тебя.

— А разве я понимаю по-венгерски? — всё так же равнодушно ответила она.

На губах её играла лёгкая улыбка, глаза были полны нежности.

— Откуда мне знать, может, он научил тебя? — с тревогой спросил Окассен.

Он разделся и лёг к Николетт под одеяло.

— Почему ты улыбаешься?

— Просто так.

Она трогала колечко на пальце и чувствовала, как снова врывается в её душу тёплый ветер из той волшебной весны, аромат луговых трав, щебет птиц под облаками, которые любовались сверху ею и Бастьеном.

— Я знаю, ты о нём думаешь. Не смей улыбаться!— крикнул Окассен. — Я тебя сейчас так тресну, что разучишься улыбаться навечно!

Николетт очнулась от его крика. Приподнявшись, задула последнюю свечу. И сказала тихо:

— Не кричи, пожалуйста. Детей разбудишь, и матушка услышит.

— Мне наплевать! Я не позволю себя унижать, слышишь ты, дрянь!

Он крепко схватил её за плечи, тряхнул, но не ударил. Николетт проговорила тихо:

— Послушай, давай не будем ссориться. Что на тебя нашло? Ведь его здесь нет.

Окассен тяжело дышал, но отпустил её и лёг рядом. Руки его быстро скользнули к ней под рубашку, он жадно гладил её и целовал так сильно, словно кусал. Николетт закрыла глаза, снова потрогала колечко на пальце и порадовалась, что в спальне темно, и Окассен не видит её улыбки.

« Я буду представлять, что это ты, Бастьен. Не буду обращать внимания на его злость и грубость. Я знаю, что ты думаешь обо мне, и понимаю, что написано на кольце, хотя и не знаю твоего языка», — сладко жмуря глаза, думала она.

Чувствуя её покорность, Окассен стал ласкать её нежнее, и теперь Николетт уже не так сложно было вообразить, что она лежит в объятиях Бастьена. Она настолько погрузила себя в эти мечты, что стала отвечать на поцелуи. Даже положила ладонь на то, до чего никогда прежде не дотрагивалась, погладила дрожащими от желания пальцами.

— О! — пробормотал Окассен. — С каких пор ты стала такой бесстыдницей?

Непонятно было, понравилось ему это или испугало. Николетт словно не слышала его. Продолжала мысленно разговаривать с Бастьеном: «Почему ты не приехал за мной, когда бежал из Брешана? Прокрался бы ночью, перелез бы через ограду. Я уехала бы с тобой в одной рубашке и босая. Ведь кроме тебя, я не полюблю больше ни одного мужчину. Ни с кем не будет мне любовного блаженства».

Окассен целовал её живот, спускаясь всё ниже, пока Николетт не задрожала в сладостной истоме. С губ её сорвался тихий стон. Никогда прежде Окассену не удавалось вырвать у неё это свидетельство счастья. Больше того, она сама обняла его за талию, сама повлекла к себе, обвила ногами. И почти сразу вскрикнула и задрожала, от чего тотчас истёк его сок. Тяжело дыша, Окассен прижимал Николетт к себе и целовал, повторяя:

— Как я тебя люблю! Как люблю!

«Теперь я всегда буду представлять, что это ты, Бастьен, — мысленно сказала она. — Прости, что я вынуждена так делать. Хоть легче будет выносить эту пытку».

Глава 17. Тот самый рыцарь

Прошло восемь месяцев с тех пор, как Николетт получила удивительный подарок из Венгрии. За это время не случилось ничего страшного из того, что пророчил аббат Лебен — ни саранчи, ни засухи. И дети рождались исправно. Родился первенец у кузена Альома и третий ребёнок у маркиза де Гюи. Урсула родила вторую дочь, а Николетт — второго сына.

Мальчик появился на свет в начале сентября. Как и старший брат, он был крупным, красивым и здоровым ребёнком. Роды снова прошли у Николетт легко, и молоко лилось рекой.

— Видимо, на вашем браке — благословение небес, — умильно улыбаясь, говорил аббат на крестинах.

Окассен весь сиял от счастья и ходил, гордо задрав подбородок. Он обещал, что у него будут одни сыновья, и не уронил своей мужской чести. Хвалился этим перед каждым, даже перед слугами и крестьянами. Слыша это, мадам Бланка охала:

— А земли-то у тебя много ли для сыновей, глупенький?

— Ничего! Они добудут себе земли в славных сражениях! — ответил он, таская на руках младшего сына.

Он назвал его Дени, в честь святого покровителя французского рыцарства.

Старшие дети к этому времени уже научились ходить. Робер ковылял, держа за палец кого-нибудь из родителей. Бланка, дочь Урсулы, настойчиво пыталась ходить сама, вырывая ручонку от взрослых. Более того, она пыталась бегать, падала, разбивала коленки о каменный пол или землю во дворе, дико ревела, но не оставляла попыток побежать. В девять месяцев она заговорила, а к осени болтала уже как трёхлетний ребёнок. Робер говорил только «мама» и «нет».

— Мальчики всегда позже начинают говорить, — утверждала мадам Бланка. — Николетт тоже в девять месяцев заговорила, а Окассен до двух лет молчал.

— А бабы все болтливее мужчин, — смеялся Окассен.

Он сажал Робера к себе на спину и бегал с ним по двору, от чего малыш восторженно визжал. Маленькой Бланке такого счастья не перепадало, Окассен по-прежнему не обращал на неё внимания. Лишь спрашивал, морщась:

— Кто там воет? Опять это мерзкое создание?

А мерзкое создание было точь-в-точь на него похоже, теперь это видели все, не только мадам Бланка. Девочка даже головой встряхивала, откидывая волосы, так же, как Окассен, и подобно ему кривила рот, когда пугалась или злилась. Впадая в ярость, она била маленькими ручонками любого, кто оказывался рядом — бабушку, Николетт, мать, отчима.

Из-за этого Окассен и заговорил с ней впервые. Увидел, что Бланка ударила Робера и прикрикнул на неё:

— Не смей трогать его, дрянь!

Бланка в ответ ударила его кулачком в коленку и злобно ответила:

— Сам дрянь!

Хорошо, что при этом было много народу. Николетт, мадам Бланка, аббат и Дамьен Маризи расхохотались хором. И гнев Окассена погас, не успев разгореться. А Николетт взяла девочку за руку и строго сказала:

— Так нельзя говорить с отцом! Ну-ка, скажи — простите.

Из всех взрослых Бланка по-настоящему слушалась только Николетт. Поэтому повторила, сердито глядя на Окассена:

— Простите.

Мадам Бланка подхватила её на руки и расцеловала.

— Умница детка! Она будет красивая, когда вырастет. Эта моя порода, мы все, Суэзы, светловолосые и красивые.

Окассен только вздохнул и отвернулся.

А Урсула совсем не занималась Бланкой. Она от рождения не любила эту девочку, а сейчас и вовсе отдавала всё внимание младшей дочери. Бланка по-прежнему оставалась на попечении Николетт. Получалось, что теперь молодой хозяйке Витри приходилось заботиться о троих детях. Но это не тяготило Николетт. Наоборот, малыши помогали ей забыть о горестных мыслях, которые возникали при каждом взгляде на кольцо в виде оливковой веточки. От Бастьена больше не было вестей.