Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

— Через неделю в Орлеане состоится большой осенний турнир, — сообщил Окассен, вернувшись от графа де Брешан. — Мне тоже нужно ехать. Начисти мои парадный доспехи, Маризи!

— Возьми меня с собой, — робко попросила Николетт.

Окассен задумался на минутку. Потом спросил:

— А дети?

— Дени я могу взять с собой. А за Робером и Бланкой присмотрит Урсула.

Окассен проворчал сквозь зубы, что не доверяет «этой ведьме». Но его одолевал соблазн показать всему свету, какая у него красивая жена. И ему весьма польстило, что Николетт не хочет с ним расставаться.

— Хорошо, ты поедешь со мной! — объявил он.

— Что за глупость вы выдумываете, дети! — возмутилась мадам Бланка. — Разве у нас есть деньги на путешествия? К тому же, на турниры принято одеваться по моде, и Николетт не сможет надевать туда свои обычные платья. Они слишком простые для таких праздников.

— Но ведь я нигде никогда не бывала, матушка! — возмутилась Николетт. — Денег у нас вечно нет. Неужели я никогда не увижу света?

— Моя жена поедет со мной! — сердито воскликнул Окассен . — Я попрошу пару платьев у жены кузена Альома.

— Ах, Господи! Чтобы они потом сплетничали, что мы совсем нищие? — с горечью сказала мадам Бланка.

Но Окассен настоял на своём, привёз для Николетт платья. Она два дня просидела с ними, выпуская в длину и ушивая в талии — жена Альома была ниже ростом и гораздо полнее.

В путь отправились маленьким отрядом. Впереди Окассен и Дамьен Маризи, за ними — Николетт и мадам Бланка. В хвосте ехал Матье на старой пегой кобыле, за спиной у него сидела его сестра-подросток. Девчонку слегка приодели, чтобы она сошла за горничную. На самом деле, мадам Бланка и Николетт всю жизнь обходились без горничных — сами одевались, причёсывались, стелили постели. Но показывать этого людям не следовало.

Николетт уложила Дени в корзинку, которую приторочила к седлу впереди себя. В дороге она кормила и пеленала его, не сходя с лошади. Благо, не было дождей, и путешествие казалось Николетт прекрасным. Голубое небо, тёплый ветер, леса в золотой осенней листве. Она чувствовала такую лёгкость в сердце, что всю дорогу напевала песенки. Иногда Окассен начинал подпевать ей.

— Что за странные песни вы поёте? — спросил Дамьен. — Сколько я ездил по свету, никогда таких не слышал.

— Так мы сами их сочинили в детстве! — весело отозвался Окассен. — Зимой сидели у очага и от нечего делать складывали стишки.

— Ты придумывал слова, а я мелодию, — отозвалась Николетт.

Странное чувство охватило её при этом воспоминании. Раньше такую светлую и сладкую печаль она испытывала, лишь когда думала о Бастьене. Видимо, Окассен тоже почувствовал что-то похожее, потому что обернулся и протянул ей руку. Николетт взяла её, и они долго ехали так, соединив ладони.

Окассену пришлось снять три комнаты в доме орлеанского купца. Мадам Бланка снова сокрушалась о лишних расходах.

— Если б ты поехал с одним оруженосцем, то мог бы ночевать просто в шатре!

— Не волнуйтесь, матушка, — ответил он. — Я продам самострел, который прислал мне кузен. Это дорогая вещь, для богатых людей, а нам деньги нужнее.

Так он и сделал, и часть вырученных денег потратил на модную шляпку для Николетт — с расшитым козырьком и застёжкой под подбородком.

— Здесь многие дамы такое носят, я видел.

До начала турнира Окассен, Николетт и мадам Бланка отправились на рынок. Поехали на двух лошадях, Окассен вёз за спиной жену, Дамьен — старшую хозяйку. Узкие улицы кишмя кишели народом. Николетт, как зачарованная, любовалась островерхими крышами, башенками, фигурными флюгерами и балконами, на которых развевались цветные ленты.

— Как же здесь... — восхищённо проговорила она.

— Красиво? — отозвался Окассен.

— Да, удивительно...

Душа Николетт была переполнена красками, звуками и запахами. Казалось, ожили её мечты, которыми наполнил её воображение Бастьен. Именно это представляла она себе, когда мечтала о жизни в дальних краях. А увидев торговые ряды, бескрайние, как море, Николетт просто захлебнулась впечатлениями.

Окассен вёз её через густую толпу, мимо прилавков с сафьяновыми туфлями, сверкающей медной посудой, серебряными зеркалами. Здесь продавалось всё, что только может измыслить человеческая фантазия — от иголки до коня. Разноцветные шёлковые ленты и оружие всех видов, табуретки и детские игрушки, лекарственные травы и вышитые кошельки.

Воображение Николетт поразил бронзовый поднос с чеканкой, изображающей рыцаря и девушку в сарацинском наряде.

— Это Окассен и Николетт? — спросила она торговца. — Правда ведь, Окассен и Николетт?

— Ей-богу, не знаю, как их зовут, мадам, — ответил тот. — Я достал этот поднос у бродячего разносчика.

— Хочешь, я куплю его тебе? — спросил Окассен. — Он недорогой.

— Лучше купи игрушек детям, — ответила она.

Окассен выбрал костяную погремушку для Дени, а Роберу — красный с золотом мячик.

— И это, — сказала Николетт, указав пальцем на деревянную куколку в пёстром платье.

Окассен сделал недовольную гримасу, но купил.

На обратном пути они заехали в городскую церковь. Николетт изумлённо рассматривала красочные фрески, статуи в вышитых мантиях, сияющие витражи. Вот это настоящий дом Божий, не то что убогая церквушка в Витри с протекающей крышей! Окассен искал глазами изображение Иоанна Крестителя, который считался его святым патроном. Мадам Бланка нашла нужную статую и повела сына через толпу.

Николетт продолжала любоваться красивым убранством храма. Её внимание привлекла фреска, изображающая мученика, утыканного множеством стрел.

— Кто это? — спросила она у служки.

— Святой Себастьян.

Услышав имя, Николетт сразу же поставила свечу и прошептала одними губами, побыстрее, чтобы никто не заметил: «Прошу, сохрани Бастьена живым, здоровым и невидимым! Сейчас и всегда, сколько бы лет ни послал ему Господь».

Потом она прошла через толпу к Окассену. Он уже поставил свою свечку и, крестясь в последний раз, проговорил:

— И чтобы у нас каждый год рождалось по ребёнку.

— Вот дурачок! — сказала мадам Бланка, когда они по пути домой делились впечатлениями от церкви. — Чем мы такую ораву кормить-то будем?

— Бог даст день, Бог даст пищу. Так в писании говорится, матушка, — возразил Окассен.

Николетт не вмешивалась в их спор. Блуждала мечтательным взглядом по крышам, башенкам и ясному осеннему небу, думала о своём.

Турнир состоялся на другой день с утра. Дамам де Витри пришлось занять места в предпоследнем ряду зрителей, поскольку они относились к мелкопоместной, а значит, небогатой знати. Мадам Бланка недовольно морщилась и говорила, что прежде, когда она приезжала сюда с мужем, они получали места в середине. Но Николетт подумала, что эти места даже лучше, чем в центре — высоко, и всё видно. Зрелище показалось ей захватывающим, но жутковатым — слишком уж она переживала за каждого рыцаря, которого выбивали копьём из седла.

— Да что тут страшного, дочка! —усмехнулась мадам Бланка. — На турнирах давно не убивают, не ранят. Разве что ушибутся, когда с коня падают.

Но Николетт всё равно пугалась за каждого и восторгалась, когда знатные дамы бросали рыцарям свои шарфы или платочки. Правда, как она заметила, ни одна не одарила таким знаком внимания своего супруга, только чужих мужчин.

— Так принято, — пояснила ей свекровь. —Считается, что такое ухаживание возвышенно и красиво. За ним ведь не стоит никакого греха, только платоническая любовь.

Окассен выступал почти в самом конце. Мгновенно вышиб своего противника из седла и предложил ему бой на мечах. Но тот отказался, ссылаясь на то, что при падении отбил себе бок. Окассен сорвал шлем и крикнул, повернувшись к тому ряду, где сидела Николетт:

— Во славу моей супруги, мадам Николетт де Витри!

Зрители аплодировали, но переглядывались недоумённо. Посвящать победу в поединке собственной жене? Как странно! Николетт поймала на себе несколько любопытных взглядов. Мужчины смотрели примерно так, как обычно пялился на неё маркиз де Гюи. А на женских лицах она заметила смесь пренебрежения и зависти. И Николетт подумала, что лучше бы Окассен промолчал, как прочие рыцари, у которых не было «дам сердца». Зачем привлекать к себе такое неприятное внимание?