Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

Николетт молчала. Он подошёл сзади, обнял её за талию.

— Ну, не обижайся. Ты же знаешь, мне неприятно всё, что связано с этим ребёнком.

Она продолжала молча расставлять посуду по полкам. Окассен принялся целовать её в шею, шептать на уши всякие ласковые словечки. Николетт тихо проговорила:

— Я не обижаюсь, Окассен. Ты правильно сделал, что согласился. Только не приставай сейчас, мне надо детям кашу сварить.

— Хорошо, — покладисто ответил он.

Когда приезжал Рюффай, дома не было ни Урсулы, ни её мужа. Дамьен объезжал господские поля, Урсула навещала свою мать в деревне. Николетт рассказала ей о сговоре с Рюффаем. Она думала, что подруге будет всё равно. Урсула вообще не обращала внимания на старшую дочку, полностью переложив заботу о ней на Николетт и мадам Бланку.

— Где эта сволочь? — с тихой яростью спросила Урсула, вскочив с табуретки.

— Кто? — испуганно воскликнула Николетт.

— Твой муж.

— Он пошёл на конюшню, посмотреть, зажили ли дёсны у его коня. Не ходила бы ты к нему, Урсула! Только нарвёшься на неприятности.

Урсула даже не дослушала Николетт, сорвалась с места и побежала к конюшне.

— Мессир Окассен! — крикнула она, остановившись на пороге. —

Он обернулся. Раздражённо отбросил волосы со лба.

— Что тебе, девка?

— Я больше не твоя девка, — злобно проговорила она. — Ты отказался от меня, отказался от дочки. Какое ты имел право продать её за десять монет?

Окассен шагнул к ней, сжав руку в кулак, точно собирался ударить.

— Не смей говорить со мной на ты, — надменно произнёс он. — Пошла вон отсюда!

— По закону Бланка — дочь Дамьена Маризи, — крикнула Урсула. — А он свободный человек, не твой крепостной. Почему же ты распоряжаешься его дочерью?

— Прекрасно знаешь, почему, — ответил Окассен. — Ребёнок мой, я его содержу, а фамилию свою дать не могу, потому что так не принято. И я не обязан объясняться перед тобой. Ты мне никто, просто шлюха, с которой я спьяну переспал несколько раз.

— Как же я тебя ненавижу! — стиснув зубы, проговорила Урсула.

Окассен шагнул к ней и за её спиной запер дверь конюшни на щеколду. Губы его скривились в презрительной усмешке.

— Правда? Ненавидишь?

Глаза Урсулы сверкнули сумасшедшими бликами. Она прижала к груди руки, сжатые в кулаки.

— Не трогай меня! Я замужем! Сейчас закричу, позову Николетт!

Окассен легко отвёл в стороны её руки, дёрнул шнурки корсажа. Урсула вмиг стала вялой, точно все жизненные силы её покинули.

— Правда, ненавидишь? — снова спросил Окассен, стиснув в ладонях её груди.

Тяжело дыша, Урсула закрыла глаза. Он взял её за талию и без труда увлёк на кучу соломы. Она открыла глаза и, обхватив Окассена руками за талию, потянула к себе.

— Нет, я хочу по-другому, — сказал он и перевернул Урсулу так, что её ладони и колени упёрлись в пол.

Она сдавленно стонала, подаваясь навстречу его напору, а он повторял хриплым шёпотом:

— Ну, что же ты не зовёшь Николетт? Тебе же не нравится? Ты ведь меня ненавидишь?

Обессиленная, с полными слёз глазами, Урсула обернулась и поцеловала его в губы. Окассен беззлобно отстранил её.

— Ладно, отстань от меня. Иди отсюда, пока никто не увидел.

Завязывая пояс, он сплюнул на пол. Словно хотел освободиться от вкуса её поцелуя.

Помолвку сыграли через две недели. Перед этим на воскресной мессе в церквях Витри и Рюффая было объявлено об обручении. Николетт занялась подготовкой к застолью — велела заколоть поросёнка, а потом целых три дня подряд набивала колбасы, жарила кур и голубей, пекла пироги.

Урсула помогала, но была молчалива и мрачна, наверное, впервые после того, как вышла замуж.

— Ну, хватит тебе дуться! — добродушно сказала ей Николетт. — Рюффай — богатый человек, и сынок у него красивый и умненький. Всё складывается удачно для девочки.

— Мои голоса говорят, что всё будет плохо, — не глядя на подругу, ответила Урсула. — Очень, очень плохо!

И закрыла ладонями лицо. Когда речь заходила о голосах или видениях, Николетт предпочитала молчать. Она чувствовала при этом странное ощущение неловкости, словно стыдилась, что сама не умеет проникать в иные миры. С другой стороны, ей было слегка противно — слишком уж поведение Урсулы и Окассена смахивало на притворство.

Снова полы в доме усыпали свежей травой и цветами, а над дверями развесили гирлянды из зелёных веток. Николетт сплела два венка для юных обручённых. У Бланки венок был из ромашек, а у её маленького жениха Реми, сына Рюффая — из полевых маков.

— Какая прелесть! — восхищённо сказала Мелинда де Гюи. — Какой же у вас прекрасный вкус, Николетт! Были бы вы мужчиной, могли бы расписывать дворцы и храмы фресками.

— Что вы! — смущённо возразила Николетт. — Я не очень искусно рисую. У меня только вещи получаются хорошо — вышивки, украшения. Окассен в детстве отлично рисовал. Но это давно было, когда его покойный отец обучал нас грамоте.

Вспомнив об этом, она невольно опечалилась, потому что опять подумала о Бастьене. Вот он-то рисовал лучше всех, и играл на лютне, и пел. Даже почерк у него был изящнее, чем у любой барышни. Да что толку вспоминать об этом и рвать себе душу?

— А кто повезёт до церкви нашу невесту?— громогласно спросил Рюффай.

Он сидел верхом, держа в седле перед собой сына, невероятно хорошенького в маковом венке. И вызывающе смотрел на Окассена.

— Я могу, — с готовностью сказал Дамьен.

— Думаю, ты должен везти Бланку до церкви, — негромко сказала Николетт мужу.

— Ни за что, — ледяным тоном ответил он.

— И как это будет выглядеть в глазах Рюффая? — спросила Николетт. — Ты заключил сговор, взял выкуп, а теперь не хочешь признавать, что это твоя дочь?

— Если ты будешь допекать меня этим, я вообще в церковь не поеду! — рявкнул Окассен.

— Нет, — жёстко ответила она. — Это я не поеду. Делай, что хочешь, мне всё надоело до смерти!

Она повернулась и ушла в дом. Во дворе повисла напряжённая тишина. Мелинда сказала, словно сама себе, но очень громко:

— Зачем собирать гостей, если в семье такие неурядицы?

— Давайте-ка я потолкую с мадам де Витри! — хитро улыбнувшись, предложил Гюи. — Я умею уговаривать даже сборщиков налогов, а они гораздо капризнее дам!

Его шутка немного разрядился обстановку, и Рюффай прикрикнул на Окассена:

— Ну, что стоишь столбом, сват? Твоя вина, тебе и каяться!

Окассен вспыхнул от внутреннего гнева, но возразить не посмел. Побежал в дом. Николетт не было ни в кухне, ни в трапезной. Она лежала в спальне вниз лицом и безудержно рыдала. На подушке рядом с ней белел лист пергамента. Окассен сразу узнал письмо Бастьена, которое привезли два года назад Лайош и Миклош. Признаться, Окассен и не знал, куда подевалось письмо. Оказывается, оно хранились у Николетт всё это время...

— Значит, вот оно что? — яростно выкрикнул Окассен, схватив письмо. — Ты до сих пор по нему сохнешь, подлая?

Николетт подскочила с подушек и заговорила быстро, громко, с отчаянной смелостью человека, которому нечего терять:

— Да, до сих пор! До сих пор люблю его, потому что он добрый, благородный, храбрый! А тебя не за что любить, ты просто злобный трус с чёрной душой!

Лицо Окассена перекосилось то ли от гнева, то ли от боли. Николетт схватила его за руку, рванула её к себе:

— Давай, ударь меня, избей, изнасилуй, пусть люди слышат. Тебе же на всех наплевать, верно? Так и мне тоже наплевать!

Он вырвал у неё руку. Сполз с кровати на пол, склонился лицом к своим коленям и разрыдался. Давился слезами и бил кулаком по полу. Николетт вспомнила — так он делал в детстве, когда не давали ему любимого лакомства или не пускали гулять.

— Ты что? — испуганно пробормотала она, бросившись к нему. — Успокойся, братец, не дай Бог, кто увидит. Мужчинам нельзя так себя вести.

Она заставила его подняться с пола, подвела к умывальному тазу. Поливала из кувшина себе на ладонь и умывала его, ласково уговаривая: