Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

— Забудь, что я сказала! Я так не думаю. Просто ты разозлил меня своим упрямством. Пойдём к гостям, а то они Бог знает, что подумают.

— Зачем тогда ты хранила это письмо?

Он перестал рыдать, но руки у него всё ещё дрожали, рот нервно кривился.

— Оно лежало у матушки в шкатулке со всеми семейными письмами. Я взяла оттуда, чтобы тебя позлить.

Николетт обняла его за талию и сама поцеловала в губы.

— Пожалуйста, пойдём вниз. И довези девочку до церкви, чтобы все были довольны.

Окассен молча кивнул. Они вышли к гостям, и Николетт спросила, как ни в чём ни бывало:

— Где Бланка? Давайте её сюда!

Она поправила на девочке венок, усадила её на седло впереди отца и перекрестила их обоих. Всю дорогу Окассен с сумрачным лицом придерживал Бланку за талию, а потом ввёл в церковь за ручку.

Дальше праздник пошёл без заминки. Гости ели и пили, пока не утомились, потом велели Дамьену поиграть на лютне. Мелинда села к нему в пару, и они запели любовную балладу, от которой сердце у Николетт сладко защемило — её часто пел Бастьен. Но она не успела сильно опечалиться, потому что тут кузен Альом крикнул:

— Смотрите на наших обручённых!

Все обернулась к Бланке и Реми, которых в начале обеда усадили вдвоём в торце стола, напротив Окассена и Николетт. Реми кормил Бланку куском сладкого пирога, а она гладила его по волосам. Дамы завизжали от умиления, мужчины зааплодировали.

— Налейте им тоже вина! — потребовал Рюффай. — Сладкого!

Детям дали по крошечной рюмке, заставили выпить залпом и поцеловаться. Реми чмокнул девочку в щёчку. Но она звонко крикнула:

— Нет! Большие целуются вот так!

И прижалась липким от вина ротиком к губам Реми. Трапезная задрожала от общего хохота.

— Каков темперамент у малышки! — воскликнул Гюи. — Я готов подождать двенадцать лет, чтобы драться за неё на дуэли!

— Через двенадцать лет я ещё буду вполне жива, сударь мой! — в тон ему проговорила Мелинда.

И снова все хохотали. Даже Урсула, которая всё время до помолвки провела в мрачном молчании. Даже Окассен, сидевший после ссоры с Николетт, как замороженный. А теперь и он хохотал, хлопая себя по коленке и обнимая жену за талию.

— Ох, а невеста-то спит! — воскликнула Николетт.

Бланка заснула, опустив головку на стол среди тарелок и кубков. Николетт взяла её на руки и понесла наверх, в спальню.

— Тётушка? — пробормотала сквозь сон девочка.

Она всегда так называла Николетт.

— Спи, спи, детка!

Николетт отнесла её в новую детскую, где Бланка обычно ночевала с Робером и Дени. Сейчас старший мальчик был на празднике, со взрослыми, а Дени спал в колыбели, и нянька дремала около него на тюфяке, постеленном прямо на полу.

Николетт уложила девочку и тотчас сдавленно ахнула. На подушке Бланки поблёскивала в свете ночника толстая золотая цепь. Та самая, которую Окассен подарил Урсуле на свадьбу! Николетт взяла её кончиками пальцев и увидела, что с цепи капает кровь.

Вся дрожа от ужаса, Николетт пошла вниз с окровавленной цепью в руке. Показала свою находку всем присутствующим в трапезной. Поднялся общий гул, люди ахали, строили догадки, ужасались.

— Дайте-ка сюда! — потребовал Рюффай.

Он обнюхал цепь и со знающим видом заявил:

— Кровь не человеческая!

— Ну, добыть кровь сегодня было нетрудно, — растерянно сказала Николетт. — Мы с утра зарезали гуся и трёх кур. Но кому же понадобилось такое устраивать?

— Тому, кто украл, — усмехнулся Гюи. — Теперь ясно, что вор — кто-то из своих!

— А может, и из чужих! — сердито ответила мадам Бланка. — Тут много тех, кто и на свадьбе Урсулы был.

— Ох, друг мой, — сказал Гюи, обернувшись к Окассену, — я бы на вашем месте всех слуг перепорол, но дознался бы, кто творит эдакую чертовщину.

— Уж очень похоже на колдовство! — воскликнула Одилия, жена Альома.

Все перекрестились.

— Точно! Колдовство! — побледнев, повторил Окассен и уставился на Урсулу.

Гости, все, как один, тоже посмотрели на неё. Урсула испуганно взмахнула руками и попятилась назад. Но Николетт тут же привела общество в разум.

— Бог с вами! Не сама же Урсула на свадьбе ударила себя по голове и порезала ножом!

История с цепью так и осталась невыясненной. Когда гости разъехались, Окассен сказал, что надо бы снова вызвать из монастыря отца Оноре, чтобы он освятил дом. Но мать напомнила ему о деньгах, которые придётся заплатить монаху, и Окассен замолчал.

Глава 19. Молния

Наступила поздняя осень с тоской затяжных дождей, сумраком и заунывным пением ветра. Конечно, Николетт скучать не приходилось. Один за другим простужались и болели дети. Николетт варила целебные отвары, делала припарки от кашля, часами укачивала малышей на руках. Когда аббат, заходивший вечером посидеть за бутылкой, восхищался терпением молодой хозяйки Витри, Окассен восклицал:

— Ну, женщины ведь для этого и созданы!

«Нет, я создана совсем для другого!» — думала Николетт.

Но вслух не говорила, потому что при этих мыслях в её воображении возникали замки из красного гранита, сверкающее под солнцем море, лошади в пёстрых попонах и диковинные корабли. Куда мы поплывём с тобой, Бастьен, мой единственный?

Жизнь с жестокой ухмылкой отвечала — никуда! Вестей от Бастьена не было. Николетт оставалось только месить тесто, потрошить зайцев, прясть, кормить грудью Дени. Она не полнела, как другие замужние женщины, а сохла. Руки её огрубели от тяжёлой работы, лицо почти всегда было печальным. Красота Николетт становилась всё более тонкой и болезненной. Вечный дым от очага, солонина, сырые комнаты — откуда тут взяться здоровому румянцу?

«Ещё пять таких лет, и я превращусь в старуху», — с горечью думала она.

Окассен тоже постоянно пребывал в мрачном настроении. С наступлением осени из него словно ушли все силы и бодрость. В солнечные дни он оживлялся и немедленно ехал на охоту или в гости. А во время дождей становился просто невыносимым — раздражался по малейшему пустяку, орал на Николетт, а слуг осыпал затрещинами ни за что ни про что. Даже мать боялась его в такие дни.

Тёмными осенними ночами Окассена терзали кошмары. Он просыпался с криками, весь в ледяном поту, прижимался к Николетт, пересказывал ей свои жуткие сны. Пару раз ей даже приходилось среди ночи поить его успокоительными отварами.

Случилось, что в один из этих мрачных дней Окассен остался дома один. Мадам Бланка поехала навестить приболевшую жену своего брата Гийома, взяв с собой Николетт и двух старших детей. Дамьен Маризи отправился сопровождать дам, а Окассен отказался, сославшись на то, что в гостях «соберётся одно бабьё». На самом деле, его мучила сильная головная боль, но он сказал об этом только Николетт.

— Не говори матушке, — попросил он. — Она станет обсуждать это со своей роднёй, а те вечно вспоминают, как я родился весь синий и чахлый. Как будто это моя вина!

— Конечно, не скажу, — ласково ответила Николетт. — А ты выпей вот этого отвара и ложись спать в трапезной на лавке. Жилонна всегда на кухне, поэтому тебе будет не страшно.

Но едва хозяйки уехали, Жилонна ушла наверх, сортировать бельё и одежду перед стиркой. В кухне осталась Урсула. И уже через пять минут она перешла в трапезную, к Окассену.

— Ну, что? — раздражённо спросил он, почувствовав на себе её взгляд. — Чего тебе надо?

— Все ушли. Мы с тобой тут одни, — тихо сказала она.

Подошла ближе к очагу, у которого сидел Окассен. Опустилась на колени на оленью шкуру, лежащую у кресла.

— Уйди отсюда, — глухо произнёс Окассен. — Нечего тебе тут делать.

— А если так? — спросила она, положив ладони ему на бёдра.

И медленно повела их вверх. На губах её играла дерзкая улыбка, ресницы то затеняли глаза, то внезапно обнажали их пылкий блеск.