Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

Впрочем, за прялкой девочка просидела недолго, перед ужином уже вовсю носилась с братьями во дворе. Потом они ушли в деревню, и Урсула сказала с усмешкой:

— Ну, вот, ваша принцесса и успокоилась. Ей надо настоять на своём, чтобы Окассен её упрашивал, а он не станет. Оба упрямы, как ослы. И что ты теперь будешь делать, миротворица?

— А ничего, — ответила Николетт. — Пусть сами разбираются.

К ужину вернулись мадам Бланка и Мишель с женой. Анна с испуганным лицом сообщила, что видела детей у самого леса, где они в компании крестьянских детей гоняли мечами и палками здоровенную лису.

— А если она их покусает? — с тревогой спросила Анна.

— Да наши дети сами кого хочешь покусают! — весело отозвалась Николетт.

Мишель расхохотался и, взяв руку Николетт, с восторгом поцеловал.

— Вы — просто образец самообладания, милая кузина!

Гости пошли в свою комнату переодеться с дороги, а Окассен задержал Николетт у двери трапезной.

— Мне показалось, или кузен флиртует с тобой? — недовольно спросил он.

— Боже, конечно нет, — ответила она, удивлённо заглядывая ему в глаза. — Вот уж не думала, что ты к нему будешь меня ревновать. Во-первых, он женат, и очень любит Анну...

— А во-вторых, где ты взяла это платье? — перебил Окассен. — У тебя его раньше не было.

— Твой дядя прислал из Венгрии. А что такое? — настороженно спросила Николетт.

— Оно слишком облегающее. Мне не нравится, что тебя в нём видят все подряд.

— Кто — все подряд? — сердито спросила Николетт.

— Мишель, Дамьен, слуги, да мало ли кого ещё черти принесут.

— О, Господи! — воскликнула Николетт, и крикнула в кухню. — Урсула, носи на стол, я пойду переоденусь!

Но не успели сесть за ужин, как «черти принесли» пятерых крестьян со старостой во главе. Они попросили срочно позвать мессира Окассена и предъявили ему дохлого гуся, насаженного на пику.

— Ваши детки, мессир, убили гуся, который принадлежал Жаку Потье, — осторожно сказал староста.

Видно было, что он побаивается разговаривать с Окассеном. Совсем недавно сеньор был сумасшедшим, и неизвестно, окончательно ли выздоровел. Да и в здравом рассудке он не отличался мягкостью нрава, особенно по отношению к простолюдинам.

— А это точно были мои дети?— надменно спросил Окассен.

Как раз в это время и сами дети подоспели — забрызганные грязью от макушки до пят, лохматые, а Дени, к тому же, с разбитой коленкой.

— Мужики говорят, что вы убили гуся, — спокойно обратился к ним Окассен. — Это правда?

Дети переглянулись, но промолчали.

— Не все дети, мессир, — сказал староста. — Девочка, демуазель Бланка.

— Ах, ну конечно, кто же ещё, — раздражённо проговорил Окассен. — Главарь этой разбойничьей банды, так, что ли?

— Гусь ходил по нашему заливному лугу, — вызывающе ответила Бланка. — Я велела мадьчишкам Потье убрать его. А они начали мне дерзить.

— Да, они сказали, что Бланка тут никто, — поддержал Робер. — А она — дочь сеньора!

— Ну, я и наказала их за наглость, — продолжила Бланка, вздёрнув вверх подбородок.

— Разве это по закону, ваша милость? — забормотал хозяин гуся. — Луг сейчас без травы, никакого ущерба от гуся не было...

Окассен сощурил глаза, и крестьяне мигом попятились назад. Они знали, что в таком состоянии он способен схватиться за плётку, а то и за меч.

— Твои щенки уже тем нанесли мне ущерб, что сказали, будто моя дочь тут — никто. Так что проваливай со своим гусем, пока я не рассердился.

Крестьяне молча повернулись и пошли прочь.

— А ты за самоуправство останешься без сладкого! — на ходу бросил Окассен Бланке. — Нашлась хозяйка на чужие земли!

Но Бланка, кажется, нисколько не расстроилась, наоборот — с довольной улыбкой помчалась к крыльцу.

Глава 30. Счастливчик

Через пару дней Окассен сам отправился с Мишелем и Анной к своему второму дяде, Гийому. Вернулся он оттуда странно задумчивый, хмурый и то и дело поглядывал на Николетт с подозрением.

— Что случилось? — спросила она вечером, придя из детской, где рассказывала свои обычные сказки на ночь.

— Не хочу говорить, — ответил он, не глядя ей в лицо. — Это очень гадко.

Николетт сразу догадалась, руки у неё задрожали, как уже случилось однажды в замке Рюффая.

— Лучше скажи, — тихо проговорила она. — Впрочем, я знаю. Тебе там передали сплетни, что, мол, я спала с Гюи?

— Я уверен, что ты никогда так не поступила бы, — глядя в пол, сказал Окассен.— Просто противно, что всё это болтают у нас за спиной.

— Люди понимают, что Гюи сам распустил эти слухи. И знают, каков он был. Не думай об этом, пожалуйста. Тебе вредно волноваться.

Окассен обнял её и прижал к себе — не сильно и резко, как обычно, а нежно. Несколько минут они стояли так, слушая только дыхание друг друга.

— Насчёт Гюи я даже не сомневаюсь, — сказал он на ухо Николетт. —Ты бы никогда не опустилась до этой мрази. А вот другое меня мучает.

— Всё думаешь, что я заигрываю с Мишелем? — раздражённо спросила Николетт. — Но это же полная чушь!

— Мой дядя в Венгрии... он ведь никогда тебя не видел, — перебил её Окассен.— Как он мог подобрать все эти платья тебе по росту и размеру? Я знаю, кто это подбирал, и понимаю, почему!

Николетт молча вывернулась из его рук, подошла к окну и распахнула ставни. В комнату потянуло осенней сыростью. Далеко-далеко в лесу раздался жуткий крик.

— Что это? — испуганно спросила Николетт.

— Просто выпь кричит, — невозмутимо ответил Окассен. — Что с тобой? Тебе опять больно вспоминать о нём?

Она помолчала, словно сдерживая слёзы, а может быть, гнев.

— Платья были с запасом, как сейчас шьют всю модную одежду. Выбирала Анна, и да, она спрашивала Бастьена, какого я роста и комплекции. Что в этом плохого? — печально ответила Николетт.

На душе у неё стало пусто. Вся радость последних дней вылилась, как вода из прохудившегося кувшина.

— Он до сих пор думает о тебе, — ответил Окассен. — И кольцо с алой и белой розой, я же понимаю, что это значит.

В голосе у него была неподдельная боль. Николетт закрыла лицо руками и тяжко вздохнула.

— Это значит только одно — ты так и не вылечился, — с тоской произнесла она.

— Почему? — встрепенулся он. — Разве я сейчас не в своём уме?

— Человек в своём уме не станет изводить жену мерзкой ревностью без всяких оснований. К кому ты ревнуешь? К тому, кто живёт в счастливом браке за сотни лье отсюда?

Окассен хотел возразить, но Николетт продолжала тихим, но твёрдым голосом:

— С дочкой так и не помирился, крестьян обидел, кузена, который вылечил тебя, подозреваешь в каких-то глупостях...

— Насчёт кузена, признаю, я был неправ, но в остальном...

Николетт захлопнула ставни и, стоя спиной к мужу, стала раздеваться на ночь.

— Если это не болезнь, значит, ты просто злой человек, Окассен, у тебя чёрная душа, — с горечью произнесла она.

Он в ярости тряхнул головой, но сдержался. Сдавленно проговорил:

— Может, я и плохой, но я боролся за тебя до конца. Не так, как тот, кто женился, едва отъехал на десять лье отсюда.

Николетт вздрогнула, согнула шею, но промолчала. Стёрла пальцем единственную слезу, соскользнувшую по щеке. Окассен осторожно положил ладони ей на плечи.

— Я не злой человек, Николетт, а просто очень, очень несчастный. Судьба меня обидела прямо с рождения, не знаю, за что. И как бы я ни старался, всё получается плохо.

Николетт не выдержала, прижала его к себе, как делала со своими детьми, когда они плакали. Молча погладила по волосам.

На другой день Николетт пришлось встать на час раньше, чтобы подготовить воскресную одежду перед мессой. Она хранила её в отдельном широком ларе, где вещи не мялись, но с утра всё равно доставала заранее и вешала на кухне на распялках. От одежды благоухало лавандой, которой Николетт всегда пересыпала сундуки.