Сильверсмит (ЛП) - Кларен Л. Дж.

Если успею вернуться до темноты, значит, сегодня хотя бы не умру.

Я содрогнулась. Умереть сегодня или через пару недель — вот выбор, что оставили мне боги. Если бы только они снизошли и потратили свою магию на помощь голодным и никчемным.

Обратная дорога заняла у меня пять часов вместо четырех. Каждый шаг — раз в секунду, и я считала их. Сбивалась со счета и начинала заново. И снова. И снова. Этот монотонный отсчет стал мысленным дублером тяжелых шагов. Считать их было единственным отвлечением от грызущей боли в ступнях, икрах и бедрах. От волдырей, лопнувших на щиколотках. Все болело, и приходилось изо всех сил делать вид, что я не зря обрекла себя на эту пытку.

Наконец над голыми деревьями показалась знакомая потемневшая труба каменного дома. Я рванулась вперед, вдыхая морозный воздух, каждый вдох был вызовом.

Прежде чем войти, поплелась в сарай проверить кур. Чтобы открыть выцветшую дверцу, пришлось навалиться всем голодным, дрожащим телом.

Пенни встретила меня гортанным кудахтаньем.

— Знаю, девочка моя, — всхлипнула я, подхватив пустеющее ведро с кормом и разбросав горстку по полу. Экономить было жизненно важно, чтобы куры дожили так же, как и я. — Идите сюда.

Я сняла с гнезда сначала неохотно дающуюся на руки Дейзи, потом Пенни, опустила их на холодный пол сарая, прикусила губу и проглотила чувство вины, пока они жадно клевали корм.

— Простите. Я тоже голодная.

С тяжелым вздохом я вышла из сарая и направилась обратно к дому, остановившись лишь затем, чтобы потуже затянуть вокруг шеи потертую зеленую шаль, когда ветер почти сорвал ее с плеч. Под ногами хрустели сухие листья. В начале зимы ветви образовывали плотное переплетение, уходящее в бесконечную даль. Плотный слой мертвого лесного мусора создавал подстилку на земле — убежище для мелких созданий, ищущих защиты от холода. В этом безлюдье была странная, безмолвная красота, но, несмотря на одиночество, как же я иногда жаждала хоть чего-то, кроме этой мучительной тишины.

Слева хрустнула ветка. Я обернулась и увидела, как в лес рванула белохвостая косуля, испугавшаяся собственного шума. Я задумалась, каково это — по-настоящему иметь храбрость бежать на свободу. Задумалась, смогу ли когда-нибудь найти в себе это чувство. Смогу ли хотя бы понять, с чего начать.

Гадкий ветер сорвался с деревьев и ворвался на поляну. Не желая больше терпеть уколы ледяных осколков воздуха, я прибавила шагу.

Наш дом построили родители еще до моего рождения. Хоть сучки в дереве все еще имели махагоновые³ спирали в сосновых бревнах, снаружи он изрядно износился.

Я с облегчением вздохнула, дойдя до двери и толкнув ее. Внутри я стянула со ступней кожаные сапоги и разожгла дровяную печь, чтобы подогреть немного бульона.

Изнутри хижина казалась крошечной, но это был единственный дом, который я знала. Пространство одной большой гостиной было ограничено: уголок с диваном и креслами возле крошечной кухоньки с двухместным столиком, дровяной печью, маленькой раковиной и утепленным ящиком для продуктов. От главного помещения отходили ванная и две маленькие спальни. Немного, но нам хватало.

Я стояла у очага и смотрела на потертый кожаный диван. Бывали ночи, когда я просыпалась и видела, как мать спит на нем, каштановые волосы рассыпаны вокруг головы на подушке.

Сдавленно застонала и протерла глаза костяшками пальцев. Наверное, из-за мучительного чувства вины, из желания наказать себя и разрушить одно из немногих теплых воспоминаний о ней — я вспомнила последние слова, сказанные ею три месяца назад, перед тем как она ушла:

— Я бы отдала тебя, чтобы вернуть моего мальчика. Я устала быть твоей тихой гаванью.

Что ж, нас таких было двое. Я бы с легкостью поменялась с ним местами в ту секунду.

Тяжелый груз в кармане вытянул наружу мрачную сцену из памяти. Я и сама не знала, зачем все еще ношу эту чертову записку. Может быть, чтобы не забыть тот день, как забыла так много другого? Я помнила свинцовый блеск облачного неба, страх, сковавший меня, когда я спускалась по плесневелой, шаткой лестнице в маленький погреб под домом. Колени ныли от гравия, когда я опустилась за тремя коробками с вещами брата.

Через шесть месяцев после того, как отца и Олли убили, я спустилась в погреб за банкой варенья. Обернувшись, заметила уголок маленькой записки с потрепанными краями, выглядывающий из-за двух старых детских книжек Олли. На нем было выведено его имя рукой матери, и я не смогла не прочитать.

Теперь, три месяца спустя, эта записка была вся измята, с надорванными уголками — она жила в моем кармане с того самого дня. Сглотнув, я развернула ее. Мое личное наказание за то, что я осталась в живых, единственный ребенок Голд, — заставлять себя читать ее ежедневно.

С,

У Оливера пневмония. У Ари то же самое заболевание, которое довело его до этого. Пожалуйста, пошли за помощью или принеси припасы сам. Ты мне нужен.

— Элоуэн.

Припасы загадочным образом появились у нас на пороге в ту неделю, когда мы оба болели. Тогда я не придала этому значения, но теперь гадала, не прислал ли их кто-то другой — возможно, тот самый С.

Я предъявила матери ту записку, и ее ответ был коротким и ледяным:

— Ты знаешь ровно столько, сколько должна, и не больше.

Я скривилась от воспоминания. Эти ореховые глаза никогда не были для меня материнским прибежищем. Для Оливера в них горел защитный, любящий огонь, но в мою сторону смотрела лишь холодная безразличность.

Я моргнула, словно выталкивая наружу слезы, которые так и не пролились по Элоуэн Голд.

За мутным старым окном унылое небо выплескивало ярость в виде метели. Я вздрогнула и решила найти утешение от холода в горячей ванне.

Я зашла в ванную и остановилась перед кривым, покосившимся зеркалом. Насколько я помнила, когда-то моя бледная кожа еще хранила цвет, но постепенно он угас — от мрака в голове и отсутствия солнца. Остался лишь яркий румянец на почти обмороженных щеках после девяти… нет, десяти часов, проведенных на морозе. Я никогда не ненавидела свое отражение, но сердце сжималось, когда видела усталые красные ободки вокруг зеленых глаз и скелетные очертания тела. Там, где когда-то были хорошие, здоровые изгибы груди и бедер, теперь я была хрупкой и плоской, но мать всегда уверяла, что разумнее сохранять «изящную» фигуру.

— Хрупкая и легкая, Ари. Все, что больше — неприлично.

Длинные серебристо-русые волосы спутались на концах и давно просились под ножницы. Пряди выскальзывали из косы, обрамляли лицо и ложились на тонкую шею. Россыпь светлых веснушек усеивала верх щек и перебрасывалась через переносицу, но зеленые глаза потускнели.

Я смотрела на свое отражение, проводя пальцами по шраму длиной в два дюйма, прямо над сердцем. Ниже, на животе, оставалась бледная изогнутая полоска от операции, что мне сделали в детстве — мать говорила, удаляли какое-то образование. Но самый заметный был именно этот, на груди. Я всегда называла его своим тайным шрамом, потому что ни я, ни мать не знали, откуда он. Или она знала и умолчала.

Меня тревожили не сами шрамы, а то, что я не помнила ничего о том, как их получила. Я могла бы черпать в них силу, если бы только помнила, как выстояла в той боли.

Наша ванна была выложена белым камнем. Под большой каменной чашей отец устроил маленький очаг, который можно было легко разжечь и потушить. Обычно я держала огонь дольше, чем следовало, потому что жаждала этого жара. Горячему настолько, чтобы жечь, но не настолько, чтобы обжигать.

Это заставляло меня чувствовать. Это держало меня в настоящем, и успокаивало.

Я опустилась в широкую чашу, позволив пару и почти кипящей воде поглотить себя. Лоб покрылся потом, конечности горели, как в огне. Я терпела жар, пока сердце не начало биться слишком быстро. Эта дрожь довела до усталости, и я уронила голову на край ванны, позволив себе отдохнуть.