Сильверсмит (ЛП) - Кларен Л. Дж.

— Ты знаешь, кто это? — спросила я, настаивая.

Она сделала глоток воды и отвела глаза от моего умоляющего взгляда.

С неприятным ощущением, будто в животе все свело в тугой комок, я выхватила у нее стакан, вынуждая встретиться со мной взглядом.

— Джемма, кому написано это письмо?

— Черт бы побрал Элоуэн за то, что оставила мне свою грязную работу, — со вздохом сказала она и наконец посмотрела прямо на меня, чуть склонив голову. В ее глазах было и любопытство, и жалость — и то, и другое меня бесило. Она кивнула на стакан, требуя вернуть его. — Ты никогда не задумывалась, почему Филипп так пил?

Мать никогда прямо не обвиняла меня в отцовском пьянстве. В этом не было нужды. Достаточно было видеть то печальное выражение, с которым он так часто смотрел на меня. Будто во мне было что-то, что его преследовало. И она ненавидела это. Ненавидела меня.

— Конечно, задумывалась, — ответила я тихо, возвращая ей стакан. Подозрение, что причина во мне, всегда жгло изнутри.

— Никогда не думала, почему не похожа на него?

Я опустила взгляд на свои слишком бледные руки. У отца и у брата была золотисто-смуглая кожа и светло-русые волосы. Я же всегда резко выделялась своей бледностью и странными серебристыми прядями.

— Я никогда не походила и на Элоуэн, — призналась я, хотя всегда завидовала ее роскошным каштановым волосам, высоким скулам и ореховым глазам. Я поднялась и подошла к столешнице, налила кипяток из чайника в глиняную кружку.

— Потому что ты похожа на своего отца, — тихо сказала Джемма, барабаня пальцами по дубовому столу. — На своего настоящего отца.

Я судорожно сглотнула, прижимая горячую кружку к ладоням, чтобы согреть пальцы, дрожащие от холода, который не имел ничего общего с воздухом в комнате.

— «С»? — едва слышно прошептала я.

— Симеон. Симеон Уитлок.

Я была уверена, что уже слышала это имя. Однажды или дважды отец — Филипп — и мать упоминали его, думая, что я не слушаю. Что-то о его желаниях, его приказах и о том, что «время еще не пришло».

— У матери был роман на стороне?

Джемма кивнула, виновато опустив глаза.

Я ожидала, что почувствую ярость, но внутри поднималась совсем иная тягучая тяжесть, словно где-то в глубине я всегда это подозревала. Филипп был для меня скорее далекой тенью, чем отцом. Мы так и не стали ближе, но я всегда ощущала себя прежде всего дочерью своих родителей и сестрой Оливера.

Но теперь я поняла, откуда была эта его отстраненность… Я, наверное, все время напоминала ему любовника моей матери.

— А как же Олли?

— Он их, — ответила Джемма. — Он был сыном Филиппа.

Холод сковал горло. По крайней мере, у нас с Олли была одна мать. Он был моим братом. За это я могла держаться.

Но мать была права, умереть в тот день должна была я.

Связь между мной и ними держалась на тончайшей ниточке — на том, что я была их ребенком. И эта ниточка все же существовала. До этого момента.

С этим открытием жалкая нить оборвалась. Я осознала себя той, кем была на самом деле, — бременем, вечным напоминанием о супружеской измене для Филиппа.

— Узнаю этот взгляд, — резкие, потрясающе красивые черты Джеммы исказились жалостью. — Ты не виновата в пьянстве Филиппа.

— Дело не… — я тяжело выдохнула, пытаясь выровнять голос. — Я не об этом думаю.

Хотя я не могла влиять на обстоятельства своего рождения, я все равно чувствовала тяжесть существования и след из последствий, который оно оставляло. Моя мать всегда оправдывала нашу жизнь в уединении — конфликт рождает конфликт, говорила она. Я поняла это так, что если быть тихой и незаметной, неприятностей удастся избежать. Так мы и жили. Но если я — плод предательства, значит, конфликт, возможно, всегда шел за мной. Возможно, Филиппа и Олли убили из-за меня.

Темная, отдаленная часть меня — та, что хотела обвинить себя хотя бы ради ясности, — шептала: может, так оно и есть.

— Это я виновата в их смерти? — с трудом выговорила я сквозь тошноту. — Это я виновата в том, что… Олли умер?

Губы Джеммы дрогнули, разомкнулись, она выглядела беспомощной.

Ужас, такой же вязкий и тяжелый, как зимнее небо, разрывал нутро на куски. Меня мутило, я отвернулась от нее. Дышать было трудно, будто пытаешься протолкнуть воздух сквозь стекло с едва заметной трещиной. Давление грозило сломать хрупкую выдержку, которой и так почти не осталось.

— Я не знаю, — призналась она тихо. — Я не знаю, кто их убил.

Хотя я знала, Элоуэн винила меня в их смерти. Она никогда не говорила этого прямо, ей и не нужно было. Тот, кто убил их, наверняка пришел за мной. Мы с ней тогда были в лесу, собирали ягоды. Такое простое, невинное занятие, но это я предложила пойти туда тем утром.

Она винила меня. Это было единственным объяснением, почему она бросила меня вот так. Потому что после убийства она едва могла на меня смотреть.

Плечи ныли и отяжелели под гнетом вины.

— Ари, — мягко позвала Джемма. — Мне так жаль. Я не должна была позволять ей выгнать меня, — несмотря на ее стройность и гибкость, пол под сапогами жалобно скрипел. — Так же, как ты сейчас выгоняешь меня. Не делай этого, — умоляла она сзади. Я почувствовала, как ее рука коснулась моей, и отдернула ее. — Послушай…

— Не думаю, что смогу сейчас слушать, — сказала я, отходя прочь с намерением запереться в спальне, где я никогда не спала. Это была комната, в которой я могла спрятаться, и это было единственное, что имело значение. На полпути я остановилась, сжав кулаки. — Но ты можешь остаться, если хочешь.

Молча я взмолилась: «Не уходи», страшась произнести это вслух — так же, как страшишься выставить на свет открытую рану.

К счастью, Джемма осталась. Спустя часы я наконец уступила жажде и вышла из спальни. Остаток дня мы с ней провели в молчании, несколько раз я пыталась заговорить, отчаянно желая заполнить пустоту, которую во мне вырезало одиночество, но слова так и не находились.

Ночью я снова не смогла уснуть в постели, там было слишком холодно. Я вернулась на пол у камина. Хотела остаться одна, но еще больше хотела спать. Хотела заглушить ненавистные голоса, рычащие в душе.

Мне понадобилось время, чтобы устроиться поудобнее. Я чувствовала, как ее взгляд то и дело скользит по мне, беспокойный и осторожный. Когда она переставала разглядывать меня в свете огня, начинала смотреть я. И тогда заметила то, чего раньше не видела.

Бледная, неровная линия шрама — резкий контраст с ее темной, цвета красного дерева кожи — тянулась от уха и уходила глубоко в ключицу. Это был не единственный шрам. Другой, менее заметный, прятался слева на лбу и исчезал в линии волос. Оба терялись в местах, недоступных случайному взгляду. Следы грубой и жестокой жизни, которую она прожила за этот год. Следы, что уходили внутрь нее самой. И я поймала себя на мысли: а что еще Джемма скрывала? Что еще держала в тайне? Я вдруг поняла, что никогда толком не спрашивала, откуда она взялась. Я знала только, что она сирота. Но с каких пор? Откуда именно?

Я нахмурилась, желудок свело неприятным предчувствием.

Может ли быть так, что и ее обманывали? Она всегда казалась сильной, прямой, порой холодной ко всем, кроме меня, но имела ли она выбор быть другой? Или ее однажды бросили, потом приютили чужие люди — Филипп и Элоуэн Голд — а потом и вовсе выгнали из дома, который был для нее хоть какой-то семьей?

Во мне боролись облегчение и тревога от ее возвращения. Она была лекарством от одиночества и вместе с тем принесла с собой целую охапку тайн.

Кручина мыслей постепенно уступила место усталости, и я провалилась в сон. К счастью, без сновидений.

С первыми проблесками рассвета я устало поднялась с импровизированного ложа на полу и застала полусонную, прислонившуюся к входной двери Джемму.