Четвертый брак черной вдовы (СИ) - Лакомка Ната

Хоэль вдруг посмотрел на нее в упор, и Катарина, застигнутая врасплох, снова затрепетала.

— Снимите платье, — сказал Хоэль, и голос его прозвучал глухо. — Я обещаю, что не притронусь к вам. Буду только смотреть.

Это было что-то совершенно новое — раздеваться перед мужчиной напоказ. Что-то бесстыдное, но совсем не греховное. Ведь он — ее муж. Муж перед небесами».

Пальцы Катарины скользнули по черному корсажу и потянули шнур, скреплявший края лифа. Расстегнув пояс, она позволила платью упасть на пол, придержав его за рукав, чтобы тяжелая ткань легла бесшумно.

Теперь женщина стояла посреди комнаты в одной только длинной нижней рубашке с глубоким вырезом.

— Мне продолжать? — спросила Катарина тихо, обняв себя руками за плечи.

— Да — выдохнул Хоэль.

Белая ткань соскользнула невесомой волной, и Катарина предстала перед мужем во всем великолепии алого шелка. Ажурные чулки, кокетливые подвязки, оборки коротких штанишек, и еще алый корсет — утягивающий и без того стройную талию, и такой низкий, что оставлял женскую грудь совершенно открытой. Нежные полушария — белые, атласной гладкости даже на вид, дерзко приподнимались над краем корсета.

Хоэль сделал движение, чтобы подняться из кресла, но Катарина предостерегающе покачала головой:

— Вы обещали, — напомнила она, — не нужно вставать.

— Не нужно Поздно уже, — проворчал он, но уселся глубоко в кресло и сцепил руки пониже живота.

Подавив смешок, Катарина подняла руки, отчего груди упруго подпрыгнули, а Хоэль с присвистом втянул воздух. Она вынула шпильки и тряхнула головой, позволяя волосам свободно упасть.

Рыжие пряди скрыли ее до самых бедер, и она отбросила их на спину, представ перед Хоэлем во всей своей истинной красе. Он сделал вторую попытку подняться, и Катарина выставила вперед ладонь, призывая его остановиться. Хоэль помедлил, а потом вскочил рывком.

— Черта с два я там буду сидеть, — заявил он, подходя ближе.

— Вы обещали

— Обещал смотреть, — подтвердил он, обходя жену кругом, как бык на корриде обходит тореро, выбирая, с какой стороны лучше напасть. — А смотреть там или здесь — об этом речи не было.

— Говорите, как адвокат, — заметила Катарина, но не мешала ему наслаждаться зрелищем в непосредственной близости. — Вертите словами в свою пользу.

— Никогда не умел, — сказал Хоэль, останавливаясь позади нее. — Но как же мне нравится все, что я вижу

Она неторопливо перебросила волосы на грудь, открыв для обзора точеную шею и спину, прикрытую корсетом лишь до лопаток. Горячее мужское дыхание тут же опалило шею. Катарине показалось, что она ощутила легкое прикосновение губ — полупоцелуй, легкий, как полет перышка на ветру — но муж оказался верен слову и не дотронулся по-настоящему. И это влечение при невозможности прикосновения было мучительно-сладким, волнующим до дрожи в коленях.

— и нравится все больше и больше, — продолжил Хоэль тихо.

— Вы принудили меня к этому, — ответила Катарина, блаженно закрывая глаза.

— И ни о чем не жалею, — сказал он. — Можете сердиться на меня Да хоть прокляните!.. Но это преступление — прятать такую красоту. Вы вы прекрасны.

— Неужели? — переспросила Катарина с невольным лукавством.

— Вы — самая красивая женщина на свете, — заверил он ее пылко. — Вы вся — как будто из драгоценных камней. Ваша кожа, как слоновая кость, а губы — алые, как рубины, а зубки — белее жемчуга. Так бы и съел ваши зубки, только вы их все время прячете.

— Какое коварство! — усмехнулась Катарина, удивленная, что им обоим пришли одинаковые мысли, а в следующее мгновение она изумленно распахнула глаза, потому что ее муж начал нараспев декламировать стихи. Ее стихи. Вернее, стихи Гарсиласо де ла Васо.

— Прячешь ты и жемчуг, и рубины,

Только улыбнешься — я богат.

И как вор, наживою томимый,

Я мечтаю воровать стократ.

Сумасшедший вор я — не иначе.

Что поделать? Разум потерял!

Ночью каждою, надеясь на удачу,

Лишь твои рубины воровал.

Вот луна взойдет над Тьергой томной,

И спешит вор в тот же самый дом.

Будь щедра, моя златая донна,

Будь щедра со мной — простым вором, -

Хоэль читал стихи не спеша, с выражением, а Катарина слушала, прикрыв рот ладонью, чтобы спрятать улыбку.

— Так мне удастся украсть ваши рубины? — прошептал он ей на ухо.

— О, какие пламенные строки, — ответила Катарина тоже шепотом, с трудом сдерживая смех. — Вы решили поразить меня чужой галантностью? Если мне не изменяет память, это сонет дона Гарсиласо.

— Вообще-то, это мои стихи, — ответил ей муж без тени смущения.

— Да что вы! — тут Катарина не выдержала и расхохоталась. Она пробежала по комнате и схватила бархатный халат, приготовленный заботливой Лусией, и сложенный возле туалетного столика, и набросила на плечи. — Я потрясена, дорогой Хучо. Что же вы молчали раньше?

— Это что-то изменило бы? — спросил он, жадно обшаривая ее лицо взглядом. — Вы полюбили бы меня, если бы узнали, что я и де Васко — одно лицо?

— Де ла Васо, — поправила его она, словно не замечая вопроса про любовь. — А вы говорите правду? Что-то до этого времени вы не проявляли никакого стихотворного таланта.

— Скажем, вы и не пытались рассмотреть во мне хоть какие-нибудь таланты, — нашелся он с ответом.

— Еще что-нибудь прочитаете? — спросила Катарина сладко, как пропела, и уселась в кресло, где до этого сидел Хоэль, точно так же закинув ногу на ногу.

— Вам понравилось? — спросил он.

— Очень, — заверила Катарина. — Обожаю любовные стихи. А уж узнать, что мой муж — это поэт, который свел с ума всех женщин Арагона

— Так я прочту еще, — сказал он, обрадовавшись, как ребенок.

— Читайте, — великодушно разрешила Катарина.

— Актер плохой, забывший роль свою,

Влюбленный, робкий пред тобой стою.

Молчу не оттого, что нечего сказать,

А оттого, что на устах печать –

Печать любви. И я молчу, страдая,

Но как ее сорвать — увы! — не знаю.

Я на коленях пред тобой стою,

Любовь моя, печать сними свою, -

читая сонет, Хоэль опустился на колени перед креслом, а на заключительных строках руки его словно нечаянно легли на колени Катарины.

— Для уст, запечатанных любовью, ваши весьма красноречивы, — заметила она, пока он сначала робко, а потом смелее принялся оглаживать ее — колени, полные икры, тонкие щиколотки, заставляя чуть развести ноги. — А для человека, давшего обещание, у вас слишком короткая память, — голос Катарины предательски дрогнул, и, ободренный этим, Хоэль скользнул ладонями от ее коленей и выше, коснувшись горячими пальцами нежной кожи повыше чулок.

— Я от вас совсем угорелый, донья, — зашептал он хрипло, и глаза его заблестели безумно, как у дикого зверя. — Все эти ваши вещички они чудо, как хороши, но я хотел бы посмотреть на вас совсем без них!..

— Вы обещали, — сказала Катарина твердо. — Придите в себя.

Ей нелегко пришлось в этой борьбе — и бороться пришлось вовсе не с Хоэлем, а с собой. Его страсть, его порыв, такое откровенное желание — не спрятанное под маской учтивости, не загнанное в рамки приличия — не могли оставить ее равнодушной. И сколько же нужно было приложить усилий, чтобы устоять перед этой дикой силой.

— Надо остановиться, — повторила она.

Помедлив, Хоэль убрал руки, напоследок погладив и сжав колени жены, а потом встал и отвернулся, взъерошив волосы и шумно вздохнув.

— Вы обещали только смотреть, дон Поэт, — сказала Катарина, обращая все в шутку и поспешно запахивая халат. — Все, посмотрины закончены, отправляйтесь-ка спать.

— Да уж, — он оглянулся, окинув ее таким откровенным взглядом, что им впору было зажигать фитили у свечей, — самое время для сна.

— Спокойной вам ночи, Хучо, — пожелала она с улыбкой.

Он ушел, ничего больше не сказав, а Катарина распахнула окно, жадно и с наслаждением вдыхая ароматный ночной воздух. Он охладил ее разгоряченные щеки, а рядом пела какая-то ночная птица, и Катарина сидела на подоконнике, слушая ее пение, пока не взошла луна.