А кто я?
Без короны, без силы?
Я не была ничьим первым выбором.
Глупо… с таким грузом на плечах верить в то, что когда-нибудь могла бы им стать.
Он вернулся через три часа.
Когда я услышала, как повернулся замок, то отвернулась от двери, хотя для этого пришлось лечь на раненый бок. Больно, но не так, как болело сердце.
Я не чувствовала онемения уже много недель, но сейчас, лежа в кровати, жаждала его, как спасения.
Ранее я переоделась из платья в темно-зеленый свитер и черные штаны — ночная рубашка казалась слишком откровенной, а мерзнуть я отказывалась. Не хотела иметь даже повод желать, чтобы он лег рядом.
Ветер гремел в ржавых оконных рамах, не давая уснуть, хотя в отражении стекла я видела его достаточно отчетливо, чтобы различить движения.
Он сидел в кресле перед камином, следя за пляской огня, будто загипнотизированный, с застывшим в руке бокалом, к которому так ни разу и не притронулся.
Я лежала без сна и продумывала план на утро.
Скажу ему, что нам нужны две лошади и что мы выдвигаемся прямо к Пещерам.
На каждом привале потребую отдельное место для отдыха. А когда пройдем через Товик, прикажу, чтобы моим сопровождающим стал Даймонд.
Возможно, абсолютный разрыв будет самым безболезненным.
Я как раз вытерла глаза в очередной раз, когда услышала стук в дверь.
Кресло жалобно скрипнуло, когда он поднялся.
Два широких шага — и он рванул дверь с раздраженной резкостью.
— Смит? — из коридора донесся неуверенный мужской голос.
— Феликс? — проворчал Гэвин, выругался и пробормотал что-то невнятное тому, кто стоял по ту сторону двери.
Я пыталась вспомнить, упоминал ли он когда-нибудь Феликса в своих историях, или упоминали ли о нем другие из Пещер, но это имя мне ни о чем не говорило.
Я не села и не повернулась к нему, но он, видимо, понял, что я не сплю, — его шаги приблизились.
— Я буду прямо за дверью. Пожалуйста, останься здесь.
Но через тридцать секунд я все же поднялась и, на цыпочках подойдя к двери, прислушалась.
С замиранием сердца повернула ручку, открыв щель, насколько позволял звук.
Гэвин стоял спиной к комнате.
Он возвышался над Феликсом, но я видела половину его узкого лица и тела — светлые кудри, острый нос.
— Он знает, что у тебя дочь Симеона, — торопливо проговорил Феликс, нервно переминаясь с ноги на ногу. — Он разбил лагерь в трех часах к югу, пешком. Хочет обмен, — он кивнул в сторону комнаты. — У него твоя жена, Смит.
Плечи Гэвина напряглись, — легкое, почти незаметное движение, но я почувствовала, как по телу пробежала волна чего-то опасного.
— Вот как? — наконец произнес он, и его голос стал спокойным, холодным, как лед, под которым бушевало цунами ярости.
Феликс сглотнул, кивнул и, понижая голос до дрожащего шепота, добавил:
— Просто отдай девчонку. Получишь, что хочешь, и все наконец закончится.
Левая рука Гэвина дернулась, пальцы судорожно сжались. После долгой, пугающей паузы он заговорил снова — отстраненно, ровно, слишком спокойно:
— Поговорим об этом снаружи, Феликс, — он кивнул в сторону конца коридора, где дверь вела в лес за трактиром.
Я зажала рот одной рукой, а другой живот, чтобы не вырвало. Пот заливал лицо, слезы жгли кожу. Беззвучные рыдания сотрясали грудь. Я должна была догадаться.
Дура.
Как же глупо было говорить, что я не хочу знать. Он клялся, что не отдаст меня, но ведь уже лгал однажды… Сквозь пелену слез я увидела его забытую кожаную сумку у камина. Я бросилась к ней и начала рыться. Искала все равно что… что угодно. Доказательство. Что он не собирается предать меня. Что не отдаст меня Молохаю, как сказал Феликс. Или доказательство обратного, потому что тогда, по крайней мере, не останется сомнений.
Тогда я смогу бежать. И, может быть, в сердце, со временем, сумею залечить это. Или хотя бы примириться.
От сумки пахнуло кожей и кедром — тем самым запахом, который я так любила. Его запахом. В поношенном кожаном мешке не было почти ничего, кроме одежды и предметов гигиены — ничего особенного, ничего, чего не было бы у любого другого.
С досадным рычанием я перевернула сумку, вываливая все содержимое на пол.
К ногам упал старый кожаный журнал, а из него — стопка бумаг, перевязанных бечевкой.
Письма. Каждое старше предыдущего. Я взяла то, что выглядело самым недавним.
День 146 797
Смит,
Мой отец так и не вернулся, поэтому теперь пишу от его имени. Думаю, старый колдун убил его, прежде чем он успел добраться до нее. Я продолжу поиски, но не стану бросать ему вызов, и молю, чтобы вы не просили меня об этом.
Феликс Мортон
День 146 243
Кажется, я нашел ее, сэр. Попробую проникнуть и вытащить ее для вас. Быть может, вы наконец воссоединитесь со своей женой.
Найджел Мортон
Писем было много, и все они повторяли одно и то же, только другими словами. Все эти люди, Мортоны, искали его жену. Никто из них так и не смог ее найти.
Ноги задрожали. Я была слишком слаба, чтобы стоять, поэтому опустилась на колени перед огнем и стала перебирать письма, добираясь до самого низа стопки.
День 96 114
За последние месяцы мне не удалось ничего найти. Не думаю, что мне повезет больше, чем тем, кто искал до меня, но я продолжу поиски, как, знаю, и вы. Ради вас молюсь, чтобы она все еще была жива.
Питер Мортон
День 83 902…
День 69 899…
День 47 039…
День 28 562…
День 19 421
Сегодня я думал, что наткнулся на ее след, но чертов маг оказался слишком силен. Он спрятал ее. Я потерял след, сэр. Простите.
Роджер Мортон
День 17 256…
День 13 469…
День 8 931…
День 2 583…
День 278
Дорогой друг Смит,
Следов по-прежнему нет. Этим летом я отправлюсь дальше на север, вдруг там найдутся новые улики. Пусть Сельварен утешит тебя. Я сделаю все, что смогу.
Виктор Мортон
— Виктор… — прошептала я, закрыв рот ладонями. Его друг детства.
На каждом письме — одна и та же рука. Почерк Гэвина. Он отмечал дату на каждом. И если тот самый Феликс Мортон за дверью был тем же Феликсом, что написал письмо на день 146 797… Если она все еще жива так же, как живы Молохай и Симеон, значит, она все еще там.
С Молохаем.
— Сколько… сколько же ты ее искал? — прошептала я, во рту пересохло, горло сжалось от подступающей тошноты.
Если Симеон и Молохай были настолько стары, неудивительно, что и другие могли быть такими же. Меня угнетали подсчеты, я снова и снова пересчитывала, надеясь получить более правдоподобное число. Но нет. 146 797 дней — это больше четырехсот лет.
«Потому что весь этот долбаный мир веками норовит отобрать у меня то, чего я хочу, то, что мое по праву.»
Долгое время, да. Чудовищно долгое.
Я позволила слезам беззвучно течь за него — за то, что он потерял ее так давно. За то, что столько лет был один. И за себя. Я оплакивала то, чего никогда не получу — ту любовь, ради которой мужчина потратил четыреста лет, чтобы найти одну-единственную женщину.
Четыреста одиноких лет, если последней, с кем он был, действительно оставалась она, как он говорил.
Неудивительно, что он отказался от меня.
Неудивительно, что ненавидел себя за то, что чувствовал ко мне хоть что-то.
