"Санта-Барбара". Компиляция. Книги 1-12 (СИ) - Крейн Генри

Но эти Джулии слова прозвучали скорее как самоуспокоение…

Припарковав автомобиль, она поднялась в свою квартиру и, привычным движением открыв дверь, не раздеваясь, прошла в спальню.

Рухнув на кровать, Джулия беззвучно зарыдала…

Глава 2

Утреннее пробуждение Джулии. Ее размышления. Кое‑что о Джулии Уэйнрайт. Неожиданный звонок мистера Джакоби. Странные вопросы Генри Джакоби о Мейсоне и не только о нем, его предложение. Реакция Джулии. Мисс Уэйнрайт придется платить неустойку «Джакоби и К». Драматическое событие в гостинице «Эдельвейс». Где же Мейсон?..

На следующее утро Джулия проснулась довольно рано: часов в семь.

Джулия не помнила, как вчера заснула — она запомнила только свое вечернее состояние: темная комната, чернильное небо с крупными звездами за окном.

Она лежала, не открывая глаз, пока еще была возможность задержать убегающим сон. Но этот сон медленно и неотвратимо уплывал куда‑то вдаль, очень далеко, очертания его расплывались, будто бы в тумане, и в конце концов от него осталось лишь какое‑то невнятное, неясное чувство, в котором он растворился и исчез окончательно. Когда и чувство это стало рассеиваться, за мгновение до того, как оно исчезло, Джулия окончательно проснулась и устремила быстрый взгляд в направлении окна.

Сквозь щели жалюзи вовнутрь спальни просеивался бледный молочный свет.

«Наверное, теперь стоит ненастная и дождливая погода, — механически отметила про себя Уэйнрайт, — конечно, вчера так страшно парило… Оно и кстати — жара уже порядком надоела».

И она приоткрыла веки — ей сразу же бросился в глаза полосатый свет из окна, разделяемый светло–салатовыми жалюзи.

Этот полосатый молочный свет сперва показался ей как бы продолжением сна — видимо, потому, что в комнату не проникало ни звука. Жалюзи едва заметно для глаза раскачивались на полуоткрытом окне; видимо, дул свежий утренний ветерок…

И, чтобы ощутить его прохладу, Джулия вдохнула воздух полной грудью. Затем она, все также не открывая глаз, потянулась налево, к соседней кровати — раньше там иногда спал Гарри…

Конечно же, сегодня утром ей не следовало этого делать…

Кровать, как и должно, была очень аккуратно застелена ей же самой, простыня, подушки и перина были заложены и накрыты шелковым покрывалом.

«И для чего это я все время делаю?.. — пронеслось в голове Джулии. — Зачем себя вновь и вновь расстраивать?..»

Прежде, чем убрать озябшую руку и спрятать ее вместе с оголившимся плечом под одеяло, она почему‑то еще раз провела рукой по мягкому, немного скользкому, приятному на ощупь и такому прохладному в это утро шелку — как бы окончательно удостоверившись, что она теперь одна.

Тонкая ночная сорочка задралась у нее выше бедер, свернувшись на животе неприятным комком. Да, и вновь, которую уже ночь подряд, она спала тревожно и беспокойно, ворочаясь во сне. Правая рука прижималась к теплому и гладкому телу, а кончики пальцев чуть заметно поглаживали нежный пушок внизу живота.

Невольно ей припомнилась какая‑то игриво–галантная французская картина времен рококо; затем пришла на ум «Обнаженная маха» Гойи.

Джулия, перевернувшись на другой бок, еще немного так полежала — в спальне было довольно прохладно, и поэтому ей явно не хотелось вставать. Она опустила сорочку и непонятно почему подумала: «Странно, такая тонкая материя, а так греет…»

Она лежала несколько минут, стараясь ни о чем не думать, стараясь вспомнить если не содержание, то хотя бы атмосферу своего недавнего сна, но этого ей не удалось. Затем она вновь прислушалась к тишине за полураскрытым окном и погрузилась, словно спасаясь бегством от действительности, в новый сон, еще прежде чем успела уловить что‑нибудь снаружи…

Но когда она пробудилась вновь, уже нельзя было отрицать, что утро далеко не раннее.

Для человека, который лишь слабыми, заметными для самого него узами связан с тем, что он сам и другие называют повседневной жизнью, утреннее вставание — всегда тяжелая мука.

Вот и у Джулии, которая теперь ощутила всю неизбежность наступления дня, внезапно разболелась голова. Боль началась где‑то сзади, в затылочной части.

Скрестив пальцы, она обхватила голову ладонями, и когда рука ее погрузилась в мягкие волосы, а тонкие их пряди заструились между пальцами, она на какой‑то миг позабыла даже о головной боли. Она осторожно нащупала место, где болело; ноющая боль возникала за ушами и тянулась до завитков на затылке. Это было ей знакомо; иногда во время судебных заседаний ей бывало так плохо, что все плыло перед глазами…

С внезапной решимостью Джулия откинула прочь одеяло, сунула ноги в мягкие домашние тапочки, немного приподняла жалюзи и с помощью карманного зеркальца, лежавшего на трюмо, попыталась было рассмотреть в настенное зеркало изболевшийся затылок.

Все, хватит спать, хватит предаваться нелепым, несбывчивым мечтам!..

Да, все это было… Было… Но больше никогда не повторится.

Все, достаточно, Джулия.

Что же там так сильно болит?..

Определить невозможно.

Как бы то ни было, а об этой боли надо забыть — хотя бы на время.

Как, впрочем, и о многом ином…

Она поворачивала голову туда и сюда, рельефные позвонки ее явственно проступали под кожей.

«Все‑таки, — не без удовольствия отметила про себя Джулия, — все‑таки у меня очень красивая, очень тонкая шея… Да и плечи, между прочим, тоже хороши… Очень даже хороши… Впрочем, — вздохнула она, — а что во всем в этом толку?.. Мне тридцать три… Уже тридцать три… Да, я знаю, что все еще недурна собой. А кто это оценит?..»

Она бы охотно позавтракала в постели, да некому принести завтрак в постель…

Впрочем, что толку — даже те мужчины, которые иногда бывали у нее, никогда бы не согласились выполнить такую ее просьбу — многим мужчинам такое поведение почему‑то кажется постыдным и неоправданным…

Никто…

Разве что, Гарри… «Боже, — подумала она, одеваясь, — почему я вновь вспомнила его?.. Неужели мне обязательно терзать себя подобными мыслями?.. Неужели я не могу начать день с каких‑нибудь других воспоминаний?..»

Одевшись, Джулия, весьма недовольная собой, тем, что ей на ум так некстати пришелся этот Гарри, о котором она хотела было позабыть, прошла на кухню и принялась взбивать омлет…

Глядя со стороны, жизнь Джулии Уэйнрайт вполне можно было бы назвать праздным, бесполезным существованием в условиях обеспеченности и довольства — впрочем, по большому счету праздной и бесполезной была жизнь большинства жителей Санта–Барбары. И, как ни странно, сама она, считая себя прежде всего современной, самостоятельной во всех отношениях женщиной, в глубине души согласилась бы с подобным утверждением.

Ее жизнь, от утреннею пробуждения до вечернего отхода ко сну, очень часто была подобна дряблой шелковой нити, ненатянутой и скручивающейся от отсутствия нужного напряжения.

Жизнь с ее множеством измерений теряла в подобных случаях одно измерение за другим; иногда самой Джулии казалось, что сновидения ее зачастую бывали куда более яркими, чем так называемая повседневная жизнь, чем бодрствование…

Но хотя таково было мнение и самой Джулии Уэйнрайт, сути дела это все‑таки не отражало, потому что при подобном рассмотрении брались в расчет только макроскопические обстоятельства ее одинокого существования, тогда как микроскопические, единственно действительно важные, оставались ей совершенно неведомы: ни один человек ничего не знает о микроскопической структуре собственной души, и, вполне естественно, что самому ему это никогда и не требуется.

Дело в том, что очень часто за внешней вялостью ее каждодневного существования таилась постоянная напряженность всех ее элементов. Напряженность, которую можно было бы выразить одним только выражением — ожиданием лучшего.

Но если бы хоть кто‑нибудь смог вырезать ничтожный кусочек из этой будто бы вялой и провисшей нити, то открыл бы в ней чудовищную энергию скрученности, судорожное движение молекул. То, что иногда и выходило наружу, привычно определялось словом «нервозность» — в той мере, в какой под этим понятием многие определяют затяжную изнурительнейшую войну, которую ее «я» в каждый данный отрезок времени принуждено вести со всем, что соприкасается с его поверхностью…