Нежданная смерть и любопытная леди - Бриджерс Генри

– Мистер Доггер останется в Харвуд-Хаусе. – Доктор Крауч оборачивается назад, открывает рот для возражений. Это уже слишком. – Будьте любезны, не отвлекайтесь от дороги, не хочу последовать за отцом.

До самого Харвуда в машине царит тяжелое молчание. Никто больше ничего не спрашивает, только Доггер курит в чуть приоткрытое окно. Слышно, как посвистывает ветерок. Хочу быть сейчас ветерком.

Харвуд-Хаус встречает нас полной темнотой, свет фар отражается в окнах – на миг дом пробуждается, вскидывается, узнает меня и снова замирает, осиротевший. Теперь мы одни с ним, глаза в глаза, до конца моих дней. Он бы обнял меня фланкирующими крыльями, я это знаю, но не может – всего лишь дом, огромный, мрачный, мой.

Милли и Ванессу я решаю не будить – не хочется слушать их возбужденное новостями чириканье. Отвела Доггера в гостевую восточную спальню, правда, для него она слишком веселенькая – чиппендейловская кровать с четырьмя столбиками, задрапированная занавесями в цветочек, сверху золотой гребень, кокетливый, как диадема у выходящей первый раз в свет. Я оборачиваюсь на Доггера – снял пальто и теперь пытается разжечь огонь в камине – староват для первого бала. Для второго, впрочем, тоже.

– Позже я схожу за грелкой.

– Вы точно в порядке? Я вполне сам могу застелить постель.

– Да, в порядке. Неприемлемо, чтобы гость сам себя обслуживал. – Я расправляю простыню, к счастью, комплект белья лежал в комоде, не пришлось идти в другой конец дома, к бельевому шкафу, и тихо там шуршать, в страхе разбудить горничных. Доггер как раз роняет кочергу – не на розово-белый аксминстерский ковер, – когда вдруг понимаю, что не видела его багажа. Видимо, я действительно не вполне в себе, если сразу не обратила на это внимания. – Вы без вещей?

– Как видите.

И в чем же он планирует спать в таком случае, позвольте узнать? Поразительная беспечность для мужчины его возраста.

– В таком случае я скоро вернусь.

Я хотела сперва спуститься в кухню, поставить чайник для грелки, потом идти в спальню отца. Она на первом этаже, но в правом крыле – вода как раз успела бы вскипеть. Но, видимо, миссис Тернер сегодня задержалась – гладкий бочок чайника до сих пор совершенный кипяток. До последнего ждала меня из больницы с порцией новостей. Я переливаю кипяток в грелку и тащусь в комнату отца. Ноги и спину ломит, каждый шаг отдается болью в стертых ногах. Я снимаю туфли – каблук испорчен, оббит, – ставлю их на один из столиков в пассаже. Мои полуразвалившиеся туфли на столешнице розового дерева с маркетри смотрятся настолько ужасающе, что Джордж Канинг кисти Гейнзборо почти вываливается из рамы, готовый отвесить мне хорошего пинка. Я пожимаю плечами – что поделать, Джордж, ночь тиха, и мы тут с тобой одни. Зато не забуду потом убрать.

В последние годы отец перебрался из своей спальни на втором этаже – я звала ее королевской – на первый, в комнаты поменьше – ему было тяжело подниматься по лестнице из-за болезни легких. Умер он тоже из-за болезни легких, целительный воздух Йоркширских холмов – так пишут в буклетах для туристов – оказался бессилен.

В спальне резко пахнет одеколоном и лосьоном для бритья, я включаю свет. Все такое… такое… обычное. Даже пижама лежит на своем месте, в изножье мрачной кровати, задрапированной тяжелыми черно-серыми занавесями. Я присаживаюсь на кресло, прижимаю грелку к груди и пытаюсь вспомнить. Что? Понятия не имею. Может, празднование Рождества? Елку мы наряжали исправно, каждый год. Нет, мысль не идет. Совершенно не идет. Смотрю на георгианские напольные часы – смахивают на гроб, даже пасторальные пейзажи и маленькие розочки по углам циферблата не спасают, получается тот же гроб, но веселенький – почти десятый час. Что ж. Гардеробная отца неприветлива, на меня смотрят плечики одинаково-черных пиджаков, их разбавляет коричневый твид пиджаков с заплатками на локтях. На боковой полке лежат несколько чистых пижам, они будут коротковаты Доггеру, но выбирать не из чего. Стоит мне потянуть верхний комплект, как на пол выпадает лист бумаги. Странно. 83, 69, 165… и так далее. Цифры идут без последовательности и заполняют собой весь лист. Обычно отец складывал бумаги в китайском кабинете и тщательно их сортировал, но это явно спрятано… Я деликатно смотрю на полке – ничего – сплошные неинтересные пижамы в полосочку. Не нахожу ничего лучше, чем засунуть лист в карман платья и поднять грелку с пола. Завтра. «Подумаю над этим завтра» – так, кажется, говорила О’Хара. Впрочем, насколько я помню, это не принесло ей особого счастья, но рискнуть стоит.

У Доггера все же получилось развести огонь в камине. Что ж, ему же лучше. Я кладу грелку и пижаму на угол кровати. Доггер несколько обеспокоенно смотрит на мои босые ноги, я тоже на них смотрю – стоптаны в кровь. Ой. Хуже, что они превращаются в ледышки.

– Я бы хотела, чтобы вы занялись похоронами отца.

Теперь он, кажется, удивлен. У Доггера вообще очень подвижное лицо, и чаще всего двигается оно так: брови вздергиваются, глаза чуть расширяются, морщины на лбу углубляются. Хотя, может, сегодня такой день? Я вот, например, тоже смогла саму себя удивить, почему бы и Доггеру не поудивляться на весь будущий год.

– Простите?

– У меня нет времени, я связана некоторыми обязательствами и вынуждена работать.

– Я, знаете ли, тоже. Связан некоторыми обязательствами.

Вот что мне хочется сказать на самом деле: «Судя по вашему костюму, эти обязательства приносят меньше дохода, чем мои», но это, конечно же, неприемлемо. Поэтому приходится прибегнуть к радикальной мере – трагически опускаю уголки губ вниз и выдыхаю:

– Пожалуйста.

Да, я не ошиблась в Доггере – решимость защищать свой оплот обязанностей ломается, стоит лишь замаячить на горизонте возможности кого-нибудь спасти.

– Но я, леди Ласселс…

– Агата. Это короче.

– Хорошо. Агата. Тогда вы можете звать меня Чарли…

Ужасно в самом деле – Чарли Доггер? Какое второе имя – Фрэнки? У него профиль римского знаменосца – какой, к черту, Чарли? Артур, быть может, еще куда ни шло… Знакомьтесь, это Чарли Доггер, мой лабрадор.

– Я буду звать вас Доггер, как отец, так вам больше к лицу.

Он садится в кресло и устало прикрывает глаза рукой. Что сделала не так? Слишком повелительная манера речи? Пусть, он исчерпал запасы моего понимания и тактичности, забыв взять в дорогу пижаму. И меня несколько извиняет то, что я не умею сходиться с людьми. Хотя нет, не извиняет. Я не хочу сходиться с новыми людьми – теперь честно. Но в случае с Доггером стоит сделать над собой усилие, а то он сбежит от меня, как англосаксы от норманнов.

– Подготовку лучше начать завтра, за завтраком я передам…

– Я не давал на это согласия. Я очень уважаю Агастуса…

– Что ж. Вы вроде бы называли его в больнице другом, или я что-то путаю?..

– Да.

– Что да? Вы называли его другом, или я путаю? Выражайте мысль яснее, я слишком устала, чтобы разбираться с этим.

Я очень стараюсь не поджимать пальцы на ногах. Все же снять туфли было плохой идеей.

– Хорошо, я свяжусь…

– Свяжитесь. У нас проведена телефонная линия. Завтрак в семь. Спокойной ночи.

Я слышу, как Доггер раздраженно говорит в маленькой переговорной – чуланчике под главной лестницей, где висит телефон. Отец настоял на приватности, хотя мне это уже тогда показалось лишним – дверь прекрасно пропускает звуки, Доггер этого, конечно же, не знает и говорит в полный голос.

– Фрэнсис, я правда не знаю, давайте как-то попробуем уладить… Да, хорошо… Нет, я не могу понять, в шоке ли она или…

Она – это, видимо, я. Я совершенно точно не в шоке, надо будет донести до него эту мысль при случае. Впрочем, подслушивать нехорошо, и я ухожу обратно в столовую нетерпеливо барабанить пальцами по столешнице. Эмили, графиня Йоркская, смотрит на меня с явным неодобрением. Наденьте свою шляпу с красным пером, мадам, и идите в романтический пейзаж, вы тоже мне не нравитесь.