Каминные часы так громко тикают, что не спасает даже стеклянный колпак. Уже 7.10 утра, так я ничего не успею. Наконец в дверях появляется Доггер. На нем все тот же костюм. Неудивительно.
– Доброе утро, вы хорошо спали?
– Спасибо. Я опоздал? – Он смотрит на пустующий стол.
– Нет. – Я встаю, оправляю юбку. – Миссис Тернер, наша кухарка, а также Милли и Ванесса, наши горничные, не в… силах от последних новостей. – Беру паузу, в которой теперь заключается мой отец. Доггер понимает и опускает глаза. Спасибо, Доггер. – Поэтому сегодня завтрак вам, как гостю, вынуждена подавать я.
Я веду его по коридору для прислуги, звук шагов глухо отдается от каменных стен.
– Я не в шоке.
– Что, простите?
– Я слышала, вы говорили по телефону, что я в шоке, так вот – я не в нем.
– Вы подслушивали?
– Немного, простите. Чтобы такого не повторилось, говорите тише.
Оборачиваюсь через плечо, он хмуро смотрит в пол, заложив руки за спину. Надо быть с ним помягче, мужчины все же трепетные существа: моя выборка не очень большая, ограничена отцом и Мэттью, но тенденция прослеживается явная.
Кухня Харвуд-Хауса с потолком как в сикстинской капелле называется старой. Парадокс в том, что новой кухни не существует, так мы все и толчемся вокруг букового стола – ровесника дома. Но грех жаловаться – большое полукруглое окно дает много света, а вентиляция на потолке и под столом работает отлично. Я наливаю Доггеру чай в веселенькую керамическую чашку с незабудками – Роял Альберт плохо сочетается с обшарпанной веками столешницей. Надеюсь, он не воспринимает происходящее – завтрак на кухне – оскорбительным. Впрочем, я же как-то смирилась с участью иногда быть прислугой, придется и ему смириться с плитой.
– Что вы предпочитаете – булочки Челси с маслом или сэндвич с латуком? Еще я могу сварить яйца.
Доггер смотрит на меня с удивлением. Нет, значит, он всегда такой, вчерашний день не исключение.
– А вы что будете, Агата?
– «Уитабик». [2]
– Я буду то же самое.
Пока я разливаю молоко, достаю тростниковый сахар и выкладываю батончики, Доггер молчит, но стоит мне повернуться, мрачно выдыхает:
– Меня уволили.
– А где вы работали?
– В транспортном отделе.
– Что ж, – я сажусь напротив и пододвигаю ему тарелку с двумя батончиками, – звучит ужасно.
– Увольнение?
– Нет, работа в транспортном отделе.
Он ухмыляется и откусывает разом больше половины батончика. Боже, я и забыла, как много мужчины едят, впору вскрывать запасы довоенной тушенки.
– Недалеко от правды. У нас были сокращения, отдел перереформировали, меня бы и так уволили. Вы не виноваты.
– Я и не считаю себя виноватой. – Вероятно, так считает он. Будет уместно после похорон возместить ему денежные убытки, только надо узнать, сколько могут стоить подобного рода услуги. С этим я что-то могу сделать, а вот выпестовать в себе чувство вины на пустом месте – вряд ли. – Я передам вам папку, в ней все, что требуется. Помимо этого вы можете организовать всех слуг на свое усмотрение. И Мэттью, он будет около девяти с возможным опозданием на два часа, я ему сообщила. Меня просьба не беспокоить до семи часов вечера.
– Я могу узнать, кем вы работаете?
– Я писатель, из-за болезни отца чудовищно выбилась из графика, и меня ожидают большие неприятности, если я не возьмусь за дело прямо сейчас.
– И что же вы пишете?
– Я – Гас Тасселат, приятно познакомиться.
Доггер давится чаем. Потом смотрит куда-то в потолок, замирает:
– Это анаграмма, но не учтена одна «а». Я думал, Гас…
Ничего себе. Сколько у него это заняло, полсекунды?
– Мужчина, да, все так думают.
– А как же вы… То есть…
– Вот, как-то так выходит. И, кстати, это большой секрет, вы никому не должны о нем говорить.
Не получается до конца осознать, зачем поделилась этим с Доггером. Возможно, потому что ему доверял мой отец – он крайне редко выражал свои чувства, но Доггеру был рад. «Хорошо, что ты приехал, Доггер». Согласна, папа, хорошо, что он приехал. И дому он нравится: с ним – пока – не случилось ничего трагичного, как, например, с моей двоюродной теткой Пенелопой, на которую таинственным образом опрокинулся шкаф. Без смертельного исхода. Хотя после ее заявлений обо мне как «о маленькой своевольной дряни» отсутствие смертельного исхода, скорее, досадно.
– Простите, я… слишком неожиданно. Могу я задать личный вопрос?
Конечно, неожиданно – о моем доппельгангере знает не так много людей. Двое. Отец и Блэквуд, издатель. Он, Блэквуд, сказал, что мир не выдержит двух Агат, поэтому одной из них пришлось стать Гасом. Тем более, издаваться под мужским именем удобно: никто не закатывает глаза, если герои вместо того, чтобы любоваться пейзажами, чертыхаются и наливают себе чуточку бренди. Мой герой не столь изящен, как изящны герои первой Агаты, и не так поэтичен, как Найджел Стрейнджуэйс, но он довольно обаятелен, и за это ему прощают многое. Герой войны, ас-истребитель с лицом Джонни Джонсона. Недавно случайно наткнулась на фотографию Джонсона в «Иллюстрированной войне» и снова пришла к выводу, что такому мужчине можно простить почти все. Он точно никогда не забудет пижаму, да, Доггер? Я стряхиваю с рук остатки хлопьев и заставляю себя вернуться к беседе. Она… стала утомительной.
– Можете, но не обещаю, что смогу на него ответить.
– Почему вы не хотите организовывать похороны Агастуса?
– Потому что мне надо работать.
– И это все?
– И это все.
Возможно, стоит объяснить ему, что я за человек. Но как это сделать, если я и сама до конца не понимаю? Пусть лучше считает меня хладнокровной и сумасшедшей, как все, только у всех разнится оттенок – кто-то находит в моем мнимом сумасшествии возможность посочувствовать, кто-то позлорадствовать, один раз предлагали запретить мне ходить в церковь. Но щедрое пожертвование на восстановление крыши моментально разбудило в викарии Гриффитсе поразительное красноречие и умение вызывать стыд у всех сплетников в округе одним лишь своим появлением.
У Доггера мое сумасшествие рождает, судя по трагичным складкам на лбу, удивление. Что ж, чужое удивление меня немного раздражает, но пережить его легче, чем, к примеру, отвращение. Тем более от Доггера – отвращение красивого мужчины – тяжелое чувство, не уверена, что выйду из такого противостояния победителем. Я чуть пригибаюсь, пытаясь заглянуть в комнату шеф-повара. Окно, выходящее на кухню, теперь всегда открыто, потому что на стене комнаты висят часы – 7:35. Интересно, я когда-нибудь вспомню, что часы надо бы перевесить?.. Мое время истекло. А еще не стоит забывать про цифры на листе. Или это пустое?.. В любом случае завтрак окончен.
Глава 2
Тростниковый сахар
Я слышу крик и резко вскидываю голову. Оказывается, Доггер стоит рядом и уже несколько минут пытается привлечь мое внимание. Дикими воплями апачи.
– Уже девять часов!
– Утра?
– Вечера, Агата!
Так вот почему болят подушечки пальцев. Я смотрю на торчащий из печатной машинки лист: «И тогда Холмски понял». Что понял Холмски, не узнает теперь и сам Холмски, поскольку я потеряла мысль. По логике, злиться должна я, но злился Доггер – почему? Губы поджаты, брови сведены. Да, он в ярости.
– Хорошо. Но я бы попросила не повышать голос и объяснить, в чем дело.
Доггер исполняет невероятный мимический трюк – закатывает глаза, потом скашивает их вправо, влево и, наконец, снова смотрит на меня. Я, в свою очередь, смотрю на «Минерву» Ребекки Бьяджо – полукруглая панель над камином. Ах, Минерва, одолжи мне ума, может, тогда разберусь, наконец, чего хотят люди. Но нет, ты равнодушна к мольбам – стоишь в шлеме с плюмажем в окружении муз и пухлых ангелочков, вполне довольная жизнью и собой. Нас явно беспокоят кардинально разные вещи: тебя – никакие, меня – все остальные.
