– Это нечестно!
– Идите есть свой пирог!
У меня, кажется, даже волосы покраснели от злости. Агата, помни, мужчины – трепетные существа, будь с ними вежлива, и однажды они отплатят тебе тем же. Может быть. Но скорее всего нет. Я была вежлива с Доггером, и что? Получила в ответ пару загадок. А. Ну если так смотреть на вещи, то обмен почти равноценный.
* * *
Одиннадцатый час. Еще пять минут, и ухожу – в глазах двоится от усталости. Беру кусочек тростникового сахара. Забавно, Ласселсы, а именно Эдвин Ласселс, разбогатели как раз на плантациях тростника и работорговле – естественно, какие плантации без рабов? У меня за спиной висит панцирь черепахи, привезен с Карибских островов в восемнадцатом веке, как напоминание. Что ж, теперь потомок вынужден получать сахар порционно, по карточкам. Бедный Эдвин, уверена, на том свете на него периодически нападают приступы невыносимого стыда.
Не успевает во рту растаять кусочек, как на кухню входит Доггер; на самом деле услышала шаги еще раньше, но нужно время, чтобы совладать с собой и отделить этот мужской шаг от тихой походки отца. На секунду в голове возникает картинка: отец входит и отчитывает меня – вместо сна шакалю сладкое – смешное слово, сам его придумал. Этого не будет – никто не войдет. И слова этого не будет – теперь одна его помню. Видимо, что-то все же отражается на моем лице, потому что Доггер замирает, уставившись глаза в глаза. Опять. Он без пиджака, рукава рубашки закатаны – явно не готов к ночному рандеву.
– Что-то случилось, Агата?
– Все в порядке. Шакалю.
Пусть Доггер тоже узнает, пусть слово не умрет.
– Что, простите?
– Ворую сахар, пока никто не видит, и жду вас.
– Меня?
Мне кажется или он смутился? Нет, кажется – смотрит на сахарницу, я двигаю ее чуть ближе к краю, предлагая угоститься.
– Вы так и не рассказали, удалось ли организовать завтрашний день.
– А, да. – Кивает и берет кусочек. – Простите, мы отвлеклись. Катафалк прибудет к десяти часам. Мы с мистером Перкинсом и мистером Эндрюсом договорились. Я правильно понимаю, что галерея – самая большая комната, там такие странные абажуры?
– Да, это на самом деле подставки для канделябров, мы с отцом перевернули абажуры, чтобы потолок лучше освещался.
Он хмыкает и кивает. И что это значит? Пренебрежение? Интерес? Удивление?.. Он поперхнулся?..
– И… гроб будет стоять там до послезавтра. Простите, Агата, но…
– Не понимаете, конечно. Дом должен попрощаться с отцом. И отец с домом. У нас так принято. Простите, наверное, это звучит дико, но таковы традиции. Также кто-то обязательно захочет прийти попрощаться из деревни. Отца… не знаю, любили ли, но попрощаться придут.
– Поэтому зеркала не надо занавешивать? Чтобы… дом как бы видел? – Хрустел куском сахара, присаживаясь рядом на свободный стул. Удивительно, Доггер понимает. Я киваю, и он продолжает: – Прощание с двенадцати до восьми часов вечера. Агастус все продумал.
– К сожалению, мы были в курсе, что исход один, и не питали иллюзий.
Мне хочется перевести тему – невыносимо проговаривать мелочи, пусть остаются только в моей голове. Я спрячу их в маленькую викторианскую сумочку с облетевшим бисерным узором и закину в самый темный и страшный угол.
– Так что коды?..
– Это криптограмма. Пока не готово.
Предложенная новая тема явно запретна: у Доггера глаза становятся зелеными и непроницаемыми, как глазурь на греческих вазах. И я вполне отчетливо, несмотря на усталость, понимаю, не должна больше ни о чем спрашивать – ни о том, откуда знает, что это криптограммы, ни о том, как с ними связан Шекспир и Мильтон. Мы не настолько знакомы. Мы едва знакомы для таких вопросов.
– Но когда будет готово, вы поделитесь?
– Конечно, Агата.
Некоторое время сидим в тишине и рядом с нами сидит отец.
* * *
Это удивительно, но Мэттью приехал раньше катафалка. Я зову его половинка Гранта: почти так же мужественно красив, как Кэри Грант, но ростом, к сожалению, пошел в мать – чуть выше пяти футов. Впрочем, нехватку роста с лихвой компенсирует темперамент – стоит Мэттью появиться, как моментально заполняет собой все доступное пространство. И даже больше. Дому Мэттью не нравится, но старичок его терпит – еще помнит, как мы летели в куст магнолии, оседлав оторвавшуюся от стены шпалеру, и до сих пор хихикает пятой ступенькой на северной лестнице. [3]
Мэттью оставляет свой старый «хорнет» на подъездной дорожке чуть за домом и теперь мчится сгрести меня в объятия.
– Старушка! – Мои ребра жалобно трещат. – Привет, домина!
Где-то на втором этаже хлопает скрипуче оконная рама.
– И тебе привет, Мэттью. – Подозреваю, что он оглох на одно ухо во время войны – служил в артиллерии: странно поворачивает голову, стараясь, чтобы говорящий всегда был по левую руку. Впрочем, то, что Мэттью не признается, совершенно не мешает мне говорить в его присутствии чуть громче обычного.
– Ну, как ты, Агата, держишься?
– За что?
– А, ты в норме, отлично. Я так спешил, что пришлось выпрыгивать в окно.
– Что за ерунда? В окно?
– В дверях меня ждал разъяренный муж с ружьем. – Я фыркаю, ну конечно, на самом деле его, скорее всего, выставила из дома мать – миссис Харрингтон. Она, в отличие от Мэттью, умеет определять по часам время. Мэттью шутит, но забывает улыбаться глазами. Спасибо, Мэттью. Я стою на парадной лестнице уже двадцать минут. Сегодня просто прекрасный день, напоминает цветную иллюстрацию из Вордсворта.
Среди нехоженых дорог,
Где ключ студеный бил,
Ее узнать никто не мог
И мало кто любил.
Фиалка пряталась в лесах,
Под камнем чуть видна.
Звезда мерцала в небесах
Одна, всегда одна.
Мы, оба в черном, стоим плечом к плечу – фигура речи, Мэттью ниже меня на полголовы – два ворона, осмелившиеся вылететь из Тауэра.
– Может, пойдем в дом?
Я качаю головой. Скорбь требует страданий, так пусть же изжарюсь на утреннем солнце. Шаги на ступенях. Не оборачиваюсь.
– О, привет, а ты как, вассал номер два?
– Здравствуй, Мэттью. Спасибо, хорошо. Как ты?
– Надеюсь не разрыдаться, – говорит Мэттью и снова забывает добавить в голос улыбку. Доггер останавливается чуть позади меня по правую руку.
– И я.
А я молчу, я не умею плакать.
* * *
Размер галереи семьдесят шесть футов десять дюймов на двадцать четыре фута три дюйма; двадцать один фут три дюйма в высоту. В центре стоит на табуретках гроб моего отца. Смотрю на него, смотрю на золото, вензеля, красноту стен, смотрю на потолок – подвиги греческих богов и богинь, до которых мне сейчас совершенно нет никакого дела. Недавно – по ощущениям буквально вчера – мы отдали галерею, столовую для слуг, старую кухню, зал кондитера, овощную, чайную и… забыла… под госпиталь. И вот сейчас галерея второй раз за десять лет встречает гостей, их немного, но они идут и идут вереницей муравьев. Так распорядился отец – знал, я не выдержу, если навалятся все разом, не выдержу, если разом засвистят одно и то же: «С-с-с-с-сочувствуем». Только один раз заходит группа – четверо мужчин, ее возглавляет Доггер с заложенными за спину руками, все как один смотрят так же, как он – глазурью. Нас не представили, только сдержанные кивки и ни одной «с». Друзья отца? Не хочу над этим размышлять.
Мне что-то говорят, и я что-то отвечаю в рамках приличий. Подходят мать и отец Мэттью, миссис Харрингтон нарекает меня «крошкой» и рыдает весьма натурально. Мне неловко – она не оставляет надежды, что мы с Мэттью вот-вот перейдем на некий новый уровень отношений – я прекрасная партия, особенно теперь, когда умер отец. Ласселсы сохранили состояние путем крайне удачных браков, в череду которых включился и отец – мать была из семьи банкиров, которые жаждали породниться со знатью, чтобы потом, после смерти матери, поругаться в пух и прах, видимо, тут скрыт какой-то особый резон. Состояние. Сейчас уже не такое состоятельное…
