Выйдя, я сообщила Алексею новости. Он закрыл глаза, и по его лицу пробежала судорога. Когда он открыл их, в них стояла влага.
— Спасибо тебе, — прошептал он. — Что позвонила.
В коридоре снова повисла тишина, но теперь уже не такая напряжённая. На мой телефон приходили сообщения. От мамы (я ей уже всё кратко объяснила), от Алисы, от Марка. Я читала их, чувствуя благодарность, но отвечала односложно: «Всё стабильно. Спасибо. Позже». Мысль о том, чтобы видеть кого-то сейчас, кроме него, была невыносимой. Он был здесь. Он понимал без слов. Он горел в том же аду.
— Лёша, — имя сорвалось само, по-старому, бездумно, из самой глубины памяти. — Что, если бы я не вызвала скорую сразу?
Он посмотрел на меня, и в его взгляде не было ни капли упрёка.
— Но ты вызвала. Ты была рядом. Это главное.
Ночь тянулась мучительно долго. Мы дежурили, сменяя друг друга у дверей реанимации, принося друг другу кофе из автомата — горькую бурду, которую пили, не замечая вкуса. Мы почти не говорили о прошлом. Говорили о Соне. Вспоминали смешные случаи из её детства, её первые слова, её упрямство. В этих воспоминаниях не было «моих» и «твоих». Они были нашими. И в этой общей почве, политой сегодняшним страхом, что-то старое и мёртвое начало давать крошечные, хрупкие ростки. Не любви. Пока нет. Но чего-то вроде перемирия. Или понимания. Понимания, что какие бы ни были между нами раны, мы навсегда связаны этим маленьким, спящим сейчас за дверью человеком. И, возможно, не только им.
Глава 30
Ночь в больничном коридоре приобрела сюрреалистичные очертания. Яркий, немеркнущий свет люминесцентных ламп вымывал все цвета, превращая мир в чёрно-белую фотографию, где существовали лишь тени под глазами, белизна стен и монотонный писк аппаратуры из-за двери. Время потеряло свою линейность, распавшись на отрезки между приходом дежурной медсестры со словами «Стабильно, спит» и сменой охранника у поста.
Лёша сидел напротив, откинув голову на холодную стену. Его глаза были закрыты, но я знала, он не спит. Каждые пятнадцать минут он открывал их, и взгляд автоматически находил дверь в реанимацию, прежде чем снова вернуться ко мне. Это был молчаливый ритуал проверки: я здесь, она там, мир пока не рухнул окончательно.
Я перечитывала сообщения, чтобы отвлечься от гложущей тишины. Мама писала каждые полчаса, её тревога передавалась через экран. Я отвечала: «Всё так же. Спокойно. Не приезжай, утром». Алиса прислала гифку с обнимающимися котятами и длинное голосовое сообщение, где сначала было шокированное: «Боже мой, Ев!», а потом — десяток вариантов, как она может помочь прямо сейчас, от «привезти пижаму» до «устроить скандал в регистратуре, если что». Я улыбнулась, чувствуя ком в горле от благодарности, и написала: «Спасибо. Держу в курсе».
Было сообщение и от Марка. Точное, тёплое, без паники. «Ева, только смог прочитать твои сообщения. Какие кошмарные новости. Я так сожалею. Если что-то нужно — машина, связи, просто поговорить — я на связи 24/7. Крепись. Ваша девочка сильная, обязательно справится.» Его слова были как бальзам — рациональные, уважительные, в них не было панического сочувствия, которое могло размочить и без того шаткие нервы. Я поблагодарила его коротко, пообещала сообщить новости утром, и почувствовала странный укол вины. Вины за то, что в этот момент его поддержка, такая искренняя, отскакивала от меня, как горох от стены. Мозг регистрировал её, но душа была слишком занята, слишком заполнена другим присутствием — физическим, немым, дышащим одним воздухом со мной в этом проклятом коридоре.
Лёша встал, размял затекшую шею и молча направился к автомату с кофе. Вернулся с двумя пластиковыми стаканчиками.
— Пей, — сказал он, ставя один передо мной. — Холодный уже.
Я взяла стакан, и наши пальцы на секунду соприкоснулись. Не случайно — он намеренно передавал его так, чтобы я взяла за стенку, а не за донышко. Старый, забытый жест заботы, чтобы не обжечься. От этого простого движения снова сдавило горло.
Мы пили молча. Горькая жидкость обжигала язык, но не могла прогнать внутренний холод.
— Помнишь, как она в три года съела целую плитку горького шоколада? — вдруг, не глядя на меня, произнёс он. Голос был хриплым от усталости и невысказанных эмоций.
— И потом три часа носилась по квартире как заведённая, — я ответила машинально, и картинка всплыла перед глазами яркая, живая: её сияющие глаза, испачканный шоколадом рот, наш с ним смех, когда мы пытались её поймать и уложить спать.
— А в пять лет она заперлась в ванной, потому что хотела сама сделать себе причёску «как у мамы», и залила весь пол лаком для волос.
— И мы потом отскребали его три дня, — я слабо улыбнулась, глядя в свой стакан. — Она тогда сказала, что вырастет и купит нам новую ванную. Самую большую.
— Вырастет, — твёрдо сказал он. — Обязательно вырастет. И купит. Или построит сама.
В его голосе была такая непоколебимая вера, такая отцовская уверенность, что моё собственное шаткое спокойствие немного окрепло. Он верил. Значит, и я могла.
Дверь в реанимацию приоткрылась, и вышла та же медсестра. Мы оба вскочили, как на пружинах.
— Можно на минуточку, к ней, — сказала она, обращаясь ко мне. — Только не будите. Просто посмотрите.
Я кивнула и пошла за ней. За теми же дверями, в полумраке, Соня по-прежнему спала. На мониторе ровно прыгала зелёная кривая. Я присела рядом, взяла её руку. Она была тёплой. Живой.
— Всё хорошо, солнышко, — прошептала я, едва слышно. — Мама здесь. И папа тоже. Мы оба здесь.
Когда я вернулась, Лёша стоял у окна, глядя в чёрный квадрат ночи, в котором отражались огни больничного корпуса. Он обернулся на мой шаг.
— Нормально? — один вопрос, вмещавший в себя всё.
— Спокойно. Дышит ровно.
Он кивнул, и его плечи, которые он всё время держал напряжённо, слегка опустились.
Мы снова сели. Тишина была уже не такой враждебной. Она была уставшей, выстраданной, общей.
— Ещё раз спасибо, что приехал, — тихо сказала я, глядя на свои колени.
— Куда я мог деться? — он ответил просто, без пафоса. Потом добавил, уже глядя прямо на меня, и в его глазах читалась какая-то новая, незнакомая серьёзность: — Ева… я… Я сейчас многое понял. Там, пока ждал внизу, пока ехал сюда. Если бы с ней что-то… я бы не смог… простить себе. Никогда. За всё.
Он не стал развивать эту мысль. Не стал говорить о своих ошибках, о Насте, о нашем разводе. Он сказал о самом главном. О нашей дочери. И о той бездне, в которую мы оба заглянули сегодня. И в этом молчаливом понимании бездны было больше искренности, чем в любых словах.
Я не ответила. Просто протянула ему свой недопитый стакан с кофе. Он взял, и снова — этот осознанный, бережный жест, чтобы не коснуться моих пальцев. Но в этот раз это не было дистанцией. Это было уважением. К моим границам. К нашему новому, хрупкому и странному перемирию, рождённому в аду общей тревоги.
Рассвет застал нас в тех же креслах. Первые бледные лучи пробились в коридор, окрасив белые стены в серо-голубой цвет. Усталость валила с ног, но внутри уже копилось новое чувство — не надежда даже, а какое-то глубинное, костное знание. Мы выстояли эту ночь. Вместе. И что бы ни было дальше, этот опыт, эта общая яма страха, навсегда связала нас новой, неразрывной нитью. Гораздо более прочной, чем все старые обиды.
Глава 31
Рассвет размыл тёмные окна больничного коридора, превратив их в грязновато-серое марево. С первыми лучами солнца пришло и долгожданное официальное разрешение: Соню переводят в обычную палату. Слово «обычная» прозвучало как самая прекрасная музыка на свете. Это означало, что самое страшное позади.
Когда её каталку выкатили из реанимации, она уже не спала. Глаза, всё ещё припухшие, но уже её собственные, ясные, забегали по коридору и сразу же нашли нас. На её бледном лице расцвела слабая, но самая настоящая улыбка.
