Алексей… нет, Алексей, снова стал Лёшей не только в мыслях, но и в жизни. Он доказывал. Не словами, хотя и они были — честные, иногда неуклюжие, но искренние. Он доказывал делами. Каждым утром, когда забирал Соню в школу по пути на работу. Каждым вечером, когда мы втроём ужинали — то у него, то у меня, а потом и в новой, общей квартире, которую выбрали вместе. Он учился слушать. Не перебивать, когда я рассказывала о рабочих проблемах. Не давать советов, когда они не просились, а просто обнимать, если было трудно.
Соня расцвела, как цветок под долгожданным солнцем. Её мир снова обрёл устойчивость и целостность. Папа был не гостем по выходным, а постоянной, надёжной частью её вселенной. Они вместе делали уроки, ходили в кино, и он, к моему удивлению и восторгу, терпеливо учился заплетать ей косы — получалось всё лучше.
Работу я не бросила. Напротив. Опыт с проектами Марка стал моей визитной карточкой. Виктория, узнав о моём «примирении с прошлым», лишь мудро улыбнулась: «Главное, чтобы оно не мешало будущему». И оно не мешало. Я научилась жёстко разделять время. С девяти до шести я была дизайнером Евой, которая вела проекты, спорила с подрядчиками и наслаждалась творчеством. А после шести и до утра — мамой и… той, кто медленно, осторожно учился снова быть частью пары.
Однажды вечером раздался звонок в дверь. На пороге стояла свекровь, Ирина, с огромным пирогом и глазами, полными слёз. Она обняла меня так крепко, будто я была её потерянной и найденной дочерью.
— Я же говорила, — шептала она, гладя меня по спине. — Я же говорила, что этот дурак одумается. Прости его, родная. Прости и нас, стариков, что не уберегли.
Мы сидели за большим столом втроём — я, Лёша и Ирина, а Соня, сияя, раздавала всем куски пирога. И это был не суд и не покаяние. Это было возвращение. Не в старую жизнь, а в новую семью, которая смогла пережить бурю и не развалиться, а стать крепче.
И вот снова лето. Снова наша скамейка в парке, но теперь мы пришли сюда не для тяжёлых разговоров. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в персиковые и сиреневые тона. Соня с подружкой гонялась неподалёку за мыльными пузырями, её смех звенел в тихом вечернем воздухе.
Лёша сидел рядом, молчал, что-то перебирая в кармане. Я смотрела на дочь, на это мирное небо, на свои руки, которые больше не дрожали от тревоги по ночам, и чувствовала глубочайшую, немую благодарность за этот шанс. За этот сложный, выстраданный, но наш покой.
— Ева, — его голос вывел меня из задумчивости. Он смотрел не на меня, а куда-то в сторону аллеи, и в его профиле читалось странное напряжение.
— М?
Он повернулся, взял мою руку в свою. Ладонь его была тёплой, немного влажной. И тогда я увидела, что он держит не просто мою руку. Между его пальцами и моими лежала маленькая бархатная синяя коробочка. А в ней — золотое кольцо не с огромный бриллиантом, а со скромным, но невероятно тёплым и живым сапфиром, окружённым тонким сиянием мелких бриллиантов. Он напоминал кусочек этого самого вечернего неба.
Я замерла, не в силах вымолвить ни слова. Сердце забилось где-то в горле.
— За этот год, — начал он, и голос его был тихим, но очень чётким, — я пытался доказать, что я другой. Что я могу быть тем, кто тебя заслуживает. Я знаю, что прошлое не стереть. И я не хочу его стирать. Оно сделало нас такими, какие мы есть сейчас. Сильными. Ценящими каждый миг. Но… — он наконец поднял на меня глаза, и в них было столько любви, надежды и той самой, взрослой ответственности, что дыхание перехватило. — Но я хочу, чтобы у нас было будущее. Не просто «вместе». А настоящее, честное, навсегда. Со всеми бумагами, клятвами и… верой друг в друга. Я больше не боюсь этих слов. Я хочу их сказать. Всем. И тебе. И Соне. И всему миру.
Он сделал паузу, сжимая мою руку чуть сильнее.
— Ева… Ты… ты выйдешь за меня замуж? Не потому что так надо. А потому что… потому что я не могу представить свою жизнь без тебя. Ни одной её секунды.
Слёзы, горячие и неконтролируемые, хлынули у меня из глаз. Но это были слёзы не боли, а того самого, чистого, оглушительного счастья, в которое я уже почти перестала верить. Я смотрела на его лицо, на это кольцо — символ не роскоши, а обещания, на нашу дочь, резвящуюся на фоне заката, и чувствовала, как все осколки моей жизни наконец сложились в идеальную, сияющую картину. Не сказочную. Настоящую. Нашу.
Я не могла говорить. Я могла только кивать, сжав его руку в ответ так, что костяшки побелели. Кивать, обливаясь слезами, и смеясь сквозь них.
— Да, — выдохнула я наконец, хрипло, едва слышно. А потом громче, на всю нашу аллею, на всё уходящее лето: — Да, Лёша! Тысячу раз да!
Он снял кольцо с бархатной подушечки и, рука его дрожала, надел мне на палец. Оно село идеально. Как будто ждало этого момента всю жизнь. Потом он обнял меня, и мы смеялись и плакали одновременно, а Соня, заметив что-то, подбежала и, увидев мою руку, завизжала от восторга:
— Ура! Мама, папа, это правда?! Вы правда поженитесь?!
— Правда, солнышко, — сказал Лёша, подхватывая её на руки. — По-настоящему. Мы будем самой настоящей семьёй.
Мы стояли втроём в золотых лучах заката: я, он и наша дочь. У меня на пальце сияло кольцо-обещание. В груди билось сердце, которое научилось не только болеть, но и снова любить. Безусловно. Без страха. С мудростью прошлого и бесконечной надеждой на будущее. Мы прошли через развод, боль, предательство и страх смерти. И вышли из этого огня другими. Не идеальными. Но — вместе. И это было главным. Это было нашим, выстраданным, самым настоящим «долго и счастливо».
